кто-то еще об этом помнит… Проходите, любезнейший… Мы вот тут с собратьями о творчестве размышляем, присоединяйтесь, если есть желание…
– О чем именно идет ваша беседа? – спросила Вяземская того, кто назвался Лермонтовым.
– О Музе. Как бы банально это ни звучало, – пробасил тот, кто назвал себя Толстым. – Вы-то, милейший, что соизволите по этому поводу думать?
И все больные, повернувшись к ней лицом, замерли в ожидании того, что скажет новичок.
Теперь Вяземская смогла увидеть их лица… Все, как у Чехова, вновь подумала она, «на тонких чертах лиц глубокое и искреннее сострадание, а в глазах теплый и здоровый блеск»… И, вспомнив, что хранила багаж уже самого Петра Павловича, начала:
– Могу лишь сказать о своем небольшом личном опыте. Поэт, как мне видится, это не обыкновенный и смертный человек, который нечто сочиняет на заданную ему тему. Хотя сегодня и такое случается сплошь и рядом. Но я позволю себе говорить о Поэтах с большой буквы. Они – сыны Небес! Именно на них горит печать священного, как я уже понимаю, помазания. Именно поэтому они никогда не ответят вам на вопрос, как они творят. Ибо даже появление самой первой мысли будущего произведения есть лишь следствие некоего до определенной поры бессознательного для Поэта процесса…
– Все-таки сосуд! – мгновенно отозвался один из мужчин, лежавший в глубине палаты.
– Это Шолохов… Из казаков, правду-матку рубит так, что щепки летят.
Человек, называющий себя Шолоховым, поднявшись, продолжил:
– Забыли, ироды, слова Священного Писания: «Не нам, не нам, а имени Твоему, Господи»… Мало им показалось быть глашатаями Господними, так они еще и людской славы захотели, побрякушками, как игрушками елочными, обвешались… И подобно неугомонным старухам, сделавшись вдруг хозяевами жизни, захотели, чтобы сама золотая рыбка была у них на побегушках… Хрен вам! Да я и сам в этом грешен. Вот Господь и наказал, лишив всех нас разума…
В разговор неожиданно вступил полноватый мужчина преклонных лет.
– Мог бы от себя добавить… За что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха?.. – произнес он первую половину известной басни…
– …За то, что хвалит он кукушку?.. – закончила вопросом Вяземская, предполагая, что перед ней сам Крылов. Точнее говоря, тот больной, который себя этим именем величает.
– Крылов… – представил незнакомца Лермонтов. – Не любит краснобайства и лизоблюдства ни в чем… Даже здесь всегда последний за тарелкой подходит… Боится, вдруг кому-то каши не достанется…
– Да не этого он боится, – влез, как медведь, в разговор Толстой. – Объесться он боится, вот чего… Дабы не помереть от несварения желудка…
Присутствующие невольно улыбнулись, а Крылов от сказанного явно оскорбился и демонстративно отвернулся к стене.
– Зря вы так о человеке… Человек – это звучит гордо! – сказал высокий и худой мужчина, пытливо всматривающийся в нового больного. После чего подошел к Вяземской и подал ей руку.
– Горький, Максим… – представился он. – Может быть, читали.
– Конечно