эту свою роль она должна продемонстрировать. И потому она желает, чтобы не только муж, но и каждый мужчина смотрел на нее как на особенно ценимое орудие наслаждения. «Разве не для этого я создана?» – таков тот вопрос, с которым к каждому обращается покрой ее платья. И она не ограничивается вопросом.
Демонстративно позволяет она каждому в этом удостовериться, гордо выставляя напоказ свое созданное для любви тело, позволяя как можно больше при каждом случае видеть совершенную грудь, гибкую стройность стана, обнаруживая при помощи костюма как можно выгоднее свою вечную, несокрушимую, сулящую наслаждение юность. И, поступая так, она вместе с тем не выходит за границы приличия, того специфического приличия, которого требует ее класс. Своими выражениями, их изысканностью она подчеркивает все это, и только это.
Жизнь должна быть вечным праздником – таково логическое требование, порождаемое состоянием, избытком. Внешность женщины с раннего утра и до позднего вечера поэтому дышит праздностью, является, так сказать, воплощением жизни, ставшей праздником. Ничто в ней не говорит о буднях с их заботами и пылью; все, что могло бы о них напомнить, устранено из ее среды, она вечно стоит в сияющем праздничном освещении. Чтобы достигнуть этого, из ее жизни изгоняется все, что могло бы ослабить это настроение. Сюда относится и самое священное в жизни – материнство. Как только экономические условия превращают женщину в орудие наслаждения, потребность стать матерью сама собой суживается. Рожание детей похищает женщину у общества, надолго уничтожает праздничное настроение и – главное – вредит телесной красоте. Оно преждевременно старит, грудь теряет свою соблазнительную пышность. Эта цель брака становится второстепенной, принимается, наконец, как неизбежное зло. Идеологическим выражением такого настроения, как оно отливается во взглядах ее класса, служит убеждение, что «неприлично» матери кормить своего ребенка, а еще неприличнее часто быть беременной.
Аналогичным образом образуются, в соответствии с остальными проявлениями половых отношений, и все остальные взгляды. Адюльтер теряет свою социальную опасность. Женщина, став прежде всего орудием наслаждения, усматривающая в любви только самые изысканные формы наслаждения, исполняет веления природы уже не в безумном опьянении, а как артистка, не забывающая даже во время самой опасной игры о ее правилах, все дозволяющих и исключающих лишь последствия, которые превращают игру в тяжелое иго. Теряя свою социальную опасность, адюльтер вместе с тем перестает быть величайшим грехом. А все, что его подготавливает, становится высокой и ценимой добродетелью. Ловкость, с которой женщина приковывает гостей к дому, ценится в обществе выше строго нравственной сдержанности, вследствие которой пустеет дом. Первая обозначает способность начать игру с каждым, а высота культуры только дифференцирует формы этой игры. В более примитивные эпохи игра предполагает грубые жесты, в эпохи, полярные