. Мир въехал в новое тысячелетие. В «миллениум» – говорили торжественно. А в России черт-те что творилось. Бурлила страна. Но в Павловске – тихо-тихо, сонно-сонно. Правда, по выходным музей-заповедник окружали иномарки, а в самом городке безлюдно. Только у входа в Дом культуры царит некоторое оживление: здесь по субботам собираются непризнанные гении пера, организовавшие пару месяцев назад писательский союз.
Марат, руководитель союза, пятидесятитрехлетний лысеющий мужчина с седой бородкой, разглядывает «новенькую». Перед ним маленькая хрупкая женщина, по фигуре почти подросток: короткая черная юбочка и белая кофточка. «Повяжи галстук и марш на пионерскую линейку», – подумал про себя Марат.
– Я – Тоня Кармолик. Меня к вам Юрий Иванович Логинов, руководитель ЛИТО «Пегас» из Пушкина прислал, – говорила она тем временем быстро-быстро, как ученица, будто подтверждая его наблюдение о подростке-школьнице, а он вспомнил поэта Логинова и Союза писателей России. «Выходила тоненькая-тоненькая, Тоней называлась потому…» – почему-то пришла в голову строчка Александра Прокофьева. Наверно, потому что стояли они на улице Красных Зорь, а у того – чекиста и поэта – одна книжка так называлась. А еще потому, что и в самом деле эта Тоня очень худенькая. – Голодает что ли? Вон как щеки впали… И полголовы седая. Видно, не сладко тебе живется, Тоня Кармолик».
– Я очень рад, – сказал он наконец, – заходите к нам. Посидите, послушайте. Вы пишите стихи?
– Да, немного.
– Почитаете нам?
– Сегодня? Так сразу?
– А чего тянуть?
Через неделю ее приняли в Союз, не загроможденный формальностями. А вскоре после этого произошла страшная трагедия: при пожаре погиб в своем доме поэт Юрий Логинов. Вместе с женой – Тамарой Никитиной, тоже поэтессой…
Ничего личного в то время между ними не возникло, да и не могло. Он был женат, любил жену и думал, что это навсегда. У Тони тоже была семья. И она, в меру своих сил, боролась за нее. Об этом она потом напишет в своей повести.
Среди писателей она сразу как-то выделилась. Во-первых, своим веселым, даже лукавым нравом. Во-вторых, прямотой. Дипломатии в ней – ноль. Говорит – что думает, врать не умеет. Если ей не нравятся чьи-то опусы, так прямо и говорит. Доставалось от нее и Марату. Странно, но обижались на нее редко. Умела аргументированно объясняться.
Словом, из «новеньких» быстро стала «своей».
А потом были веселые капустники, посвященные юбилярам, и там они веселили друг друга шуточными экспромтами:
Расцарапала сердце в кровь,
Назвала почти что скотиной…
Безответная моя любовь,
Синеглазая моя Антонина.
Любовью и не пахло, просто шутки. В тот же вечер, например, Марат «объяснялся» в любви другой поэтессе:
Я б украл тебя, Зоя Ли,
Только я теперь «на мели».
Пройдет еще полтора года, и начнет разваливаться его семейная жизнь. Н. сломает ногу, и он будет ее выхаживать почти год, а потом, когда она выйдет на работу, сорвется, как после шока: на случайной вечеринке влюбится в свою молодую сотрудницу до безумия и всех поставит «на уши». Сумасшествие будет продолжаться недолго, но он напишет три книги стихов любовной лирики, похожей на горячечный бред, и одну из них даже выпустит в свет. Потом очнется, как после запоя, но семейные узы будут уже подорваны.
А сейчас за его спиной спит королевка. Кто без греха – бросьте в него камень…
2. Ты
Тогда ты еще не была моей женой. Прежде чем это случилось, мы прошли долгий и извилистый путь, похожий на полотна Дали, яркие, но безысходные… Но об этом я не стану распространяться. Во-первых, потому что лень, а во-вторых, надо вспоминать и плохое, а что-то не хочется. Все равно что после сладкого десерта плюхнуть на тарелку кусок плохо прожаренного, жесткого мяса…
Мы и сейчас любим гулять вечером Березовой аллеей. Моцион этот слегка надуман, но он «сближает», как сказано в одной очень пошлой телевизионной рекламе. Здесь нам никто не мешает разговаривать, ведь мы одни в целом мире. О чем? О чем угодно, Господи! До тебя я и не знал, что на свете так много тем, которые можно обсуждать с любимой женщиной.
О прочитанном, например. Тогда мы вместе читали «Золотой храм» Юкио Мисимы и я вспоминал нашумевшую в свое время историю японского писателя и лидера национал-шовинистической группировки ультраправой молодежи.
Я отлично помню ту скандальную сенсацию. Тогда, в 1970-м, я поступил на философский факультет ЛГУ, а Юкио Мисима сделал себе публичное харакири, якобы в знак протеста по поводу утраты страной восходящего солнца «самурайского духа».
– Жаль его, – говоришь ты. – …Сколько еще мог бы написать, не лиши себя жизни…
Много лет спустя, читая Харуки Мураками, я узнал из примечания переводчика, что некоторые биографы Мисимы считают, что суицид был обусловлен глубокой депрессией в связи с неполучением им Нобелевской премии в области литературы, на которую небезосновательно рассчитывал Юкио.
– Да,