был он сам, а понимая это, искал для себя хоть какого-нибудь наказания. Не находя выхода, отдался течению происходящего и, похоже, согласился со всем, даже с тем, что претило и казалось безумным – вот и наказание!
Чуть успокоившись и присев на одну из лавочек крытых захоронений, достав пакет, переданный теперь уже соратником, пока еще не известно на каком поприще (и соратником ли) и распечатал. Толстая пачка денег зеленого цвета выпавшая из рук, подняла новую волну эмоций – ну зачем ему столько сейчас, когда он один?! 10 000 $ – это даже больше, чем все сбережения отданные этому Петру Семенычу…, и что тот сделал за эту сумму, и что поможет сделать эта?! Милиционер стал еще одним человеком, выстроившимся в «очередь», но для начала он соберет о нем все, что сможет и подробно узнает о его роли до… и после трагедии. Что-то подсказывало – вина есть, а время, усилие и терпение сделают свое дело и сведут все воедино, осветя деяния каждого из персонажей, упомянутых в списке, где первую строку занимал, разумеется, «Усатый». Этим он займется завтра, сегодня же Алексей обещал быть на Преображенском кладбище, куда и отправился на трамваях с пересадками…
…Двое, уже далеко не молодых мужчин, сидели против двух свеженасыпанных могил, один – с частично забинтованными руками и с повязкой на голове; другой – держащий два пластиковых стаканчика с водкой, из одного из которых отпивал сам, а из второго пытался настойчиво потчевать отказывающегося выпить друга. Они сидели сгорбленные и убитые горем, одинаково страдающие, несмотря на то, что один потерял все, другой только внука. Сзади подошел, третий потерявший…, потерявший, но уже не потерявшийся, что-то буркнул, двое привстали и чуть подвинувшись, снова присели, освободив небольшой краешек скамьи.
Присев, Алексей, принял стаканчик, отпил и будто не заметив гадкого, показавшегося теплым, напитка, вернул обратно слегка качнув головой. Все зависло в тишине – будто ветви деревьев, качаясь от легкого дуновения ветерка, не шелестели; пробегающие муравьи между ботинками сидящих, делали это беззвучно и незаметно; лепестки же разных цветов свежеположенных на почву, которая погребла двух женщин, трепетали, вторя нервам и уходящим чувствам. Хотя нет, чувства не уходили, но видоизменялись, превращаясь в нечто законсервированное, и все таки живое: тихо, тихо, с еле заметным биением сердца, в каком-то глубоком, то ли анабиозе, то ли летаргии, и под покрывалом какой-то, пока слабо воспринимаемой, одержимости.
На других концах двух бугорков, лицом к сидящим, стояли две фотографии в деревянных рамках, наспех приделанных к брусочкам, воткнутых в землю. Взгляды мужчин были прикованы именно к ним, причем молодой не отрываясь смотрел на юную, улыбающуюся и всю светящуюся от счастья, девушку – то самое увеличенное изображение со свадьбы, когда жених одевал туфельку, стоя на одном колене перед невестой. Второй не отрывался от лица женщины, очень похожей на свою дочь. Третий не в состоянии остановиться, переводил взгляд от одной к другой – это занятие совсем не успокаивало, но выбирало, как казалось, последнее,