астры.
Бордовые астры.
Розовые астры.
Белые астры.
Их тонкие игольчатые лепестки,
ещё вчера такие нежные и притягательные,
сегодня желтеют на глазах
и свиваются грязной, гнилой спиралью.
А глаза цветов,
эти огромные золотые глаза,
прятавшиеся в глубине лепесткового сада
и не желавшие видеть ничего,
кроме его красоты,
теперь вдруг полностью открылись
и смотрят на этот безжалостный мир
с удивлением и непониманием.
Кажется, астры говорят:
– Неужели это и есть та плата,
которую мы заслужили?
Неужели нас уже ничто не ждёт впереди?
И ты,
не желая видеть их страдание
и сжалившись над собой,
выбрасываешь, наконец, увядший букет
в мусорную корзину.
1981
Голос души…
Голос души,
голос тоски,
годы, покрытые мглой.
Холодно, холодно…
Седы виски.
Сердце ушло за тобой.
Нет, не пришла
и уже не придёт
радость моя и беда.
Холодно, холодно…
Каменный лёд.
Мёртвая в небе звезда.
1981
ТАТАРВА
Опять расширилось пространство
Тупых державных держиморд.
Опять зарвавшееся ханство
С цепи спускает свору орд,
Сбесившихся и одичалых,
На человечные слова.
На землях, от убийств усталых,
Опять гуляет татарва.
1981
ЛЮДОЕД
Сергею Михалкову
Я встретил людоеда.
Современного людоеда.
Живого.
Когда я дотронулся до него, он был материален.
Он сидел напротив меня за столом
холёный, рафинированный, почти интеллигентный,
в рубашке тонкого полотна.
Сидел и медленно, со смаком
пожирал своего собеседника –
молодого, набирающего силы, поэта.
Сначала он выдёргивал у него палец за пальцем
и ел их, похрустывая и причмокивая от удовольствия
красными от крови губами.
Кровь капала с обглоданных пальцев на его рубашку
и расползалась по ней алыми розами,
чернеющими на глазах.
Но он не обращал на это внимания,
поглощённый приятной беседой и вкусной едой.
Потом,
разохотившись, возбудив аппетит,
он вырвал у собеседника руку
и с вожделением впился в неё зубами.
Я взглянул на собеседника.
Тот был спокоен.
Мне даже показалось,
будто он получает удовольствие
от того, что его поедают.
На его лице играла улыбка.
И только уши как-то странно подёргивались.
Но, может быть, мне это только показалось,
потому что через мгновение ушей не стало,
и уже невозможно было проверить
дёргались они или нет.
Когда же людоед, открутив поэту голову,
стал