есть для этого время, – говорил Карновский.
– Звериная идея, – возразил Лавров. – Или арцыбашевская, что одно и то же! А по мне, если не размышлять, зачем нам дана жизнь, не стоит и жить.
«У него холодные глаза. Как я раньше этого не замечала? И зубы слишком белые. Он не любит меня».
Лавров волновался, а Карновский говорил уверенно, спокойно, сразу схватывая и обрушиваясь на главный довод так, что все второстепенные, как бы они ни были убедительны, оставались в стороне. Но Лизе нравилось то, что говорил маленький Лавров, с его птичьей грудью, в потрепанной тужурке, которая была наброшена на узкие, как у мальчика, плечи. Определенность Карновского сегодня раздражала ее, хотя прежде она писала ему, что это – как раз то, чего ей самой не хватает.
И она со страхом подумала, что стоит ему сказать два слова, и она вернет билет и останется в Казани.
– Антропоморфизм, Коля, – услышала она его голос. – И наивный антропоморфизм. Ты одной мерой судишь о том, что сделано человеком, и о том, что существует помимо его воли. Часы созданы для того, чтобы не опоздать на лекцию или на свиданье, а ты, глядя на них, думаешь о том, что такое время.
– Освободиться от власти случая? – не слушая его, говорил Лавров. – Но ведь для этого надо прежде всего понять, что такое случай?
– Вот именно. Этим я и собираюсь заняться.
Карновский встал, прошелся, продолжая спорить, и стало видно, какие у него крепкие, немного кривые ноги. И Лиза подумала, что никакой случай, о котором они продолжали спорить, не собьет его с ног.
«Но ведь он – добрый, благородный человек. У него на руках мать, две сестры, брат, а я еще упрекала его за то, что он не манкирует уроками, когда я приезжаю в Казань. Почему же мне чудится в нем какая-то двойственность, точно он что-то скрывает от меня за своей логикой, за холодным задором?»
Логика была даже в густом белокуром ежике, подстриженном волосок к волоску.
– Уйти от власти непреложности, рока? – строго спросил Лавров, и его узкое темное лицо стало грустно-серьезным. – Напрасная надежда. Рок не дремлет, рок только прикрыл глаза. Завтра он их откроет, и мы все окажемся в дураках – и те, кто задумывается над смыслом жизни, и те, кто убежден в том, что самый этот вопрос заложен в человеческой природе.
– А ты думаешь, что стал бы счастливее, если бы тебе удалось заглянуть в будущее? – ответил Карновский. – Не думаю. Что касается меня, если бы дьявол или бог предложил мне этот дар, я бы от него отказался.
«Он нарочно держится так небрежно, спокойно. Ему хочется задеть, унизить меня».
Пообедав, они вернулись в город, поехали в «Русскую Швейцарию» и долго бродили по большой, пересеченной оврагами роще. Карновский вдруг облапил маленького Лаврова и, хохоча, посадил его на сухой торчавший сук старой березы. Лавров отбивался, тоже хохотал и, наконец, надулся. Его темное лицо потемнело еще больше, длинная прядка волос грустно свалилась на лоб. Ругаясь, он слез с дерева ловко, как кошка, и ушел бы, если бы Карновский не вымолил у него прощения.
«Ему