уже безумны.
Я прикрываю веки. Не хочу этого видеть…
Над ухом голос Зорана:
– Ты слышишь меня, русский?
Киваю.
– Сегодня позовешь тюремщика и потребуешь встречи с каракулучи. Кровавому Хасану скажешь, что все, что ты вез, ты закопал у Петроваца, на месте старого засохшего источника…
Он ткнул меня в плечо. Больно! Губы его шевелятся, будто он все еще шепчет молитву.
– Ты слышишь меня, русский?
Я киваю.
– Там глубокая балка, ее хорошо видно с дороги. Ты не ошибешься. Веди их по ней столько, сколько сможешь. Увидишь белый платок, привязанный к ветке, падай и лежи, как мертвый… Ты понял меня, русский?
Я снова киваю.
– Тебя теперь будут держать в отдельной камере, но ты, русский, не бойся, – голос его крепчает. – Мы еще повоюем.
Его прерывает вой – младшего смертника волокут ко второму столбу.
Когда вой стихает, сербы молятся.
Я молюсь вместе с ними…
6
– Мы с тобой хорошо понимаем друг друга, кяфир? – каракулучи спокоен, внешне спокоен, но его ус предательски дергается.
Чего они все хотят от меня? Что такое сделал тот, в чье тело забросила меня судьба и воля умирающего колдуна? Что вез? Список мятежников? Оружие? План восстания или час вторжения? Русские не высаживались в Адриатике – значит ли это, что слабость моя или неудача того, чью оболочку я занял, тому виной?
Вопросы, вопросы…
Тело ломает. Рука распухла, боль в переломанных пальцах пульсирует, глушит мысли, лишает разума…
– Мы с тобой правильно понимаем друг друга, неверный? – голос янычара доносится как через толстую подушку.
В углу Али Азик раздувает угли жаровни. В комнате и так духота, а тут – угли. Меня заливает пот. И мне все равно, чем это закончится. Утешает лишь то, что, по-видимому, сербы подготовят моим мучителям ловушку. Значит, смерть и муки будут не напрасны.
Янычар, господин Тургер-чорбаджи, ждет.
Я киваю…
Он доволен.
– Там…
Он замолкает и косит глаза на толстяка. Странно… Что же такого тайного я вез, что ты опасаешься своих же, османский ублюдок?
Каракулучи подбирает слова. Али все также ворошит угли.
Когда же я сдохну?!
– Там все, что ты должен был доставить?
Киваю.
Губы мои разбиты, осколок левого верхнего клыка, стесанного палачом, кровянит и при каждом движении распухшего языка готов взорваться. Я не ем уже третий день. Только пью – жевать невозможно.
Янычар аж светится.
– Завтра ты покажешь, где это место?
Чего же он так хочет? Выслужиться? Не важно… Завтра ты сдохнешь, сдохнешь вместе со мной, усатая тварь!
А пока я прячу глаза и киваю. Все, что он хотел услышать, я уже сказал.
7
Завтра мы не выехали.
Каракулучи рвал и метал. Мне казалось, что Бог услышал мои молитвы и я, наконец, подох в этом гребаном миру пыток и боли. Казалось…
Рана