от Древней Греции, лишенный соревновательного, агонального характера. Власть изначально трактовалась как дихотомия «господин – раб», и если западная мысль ушла в этом вопросе далеко вперед, уравняв власть с деньгами, то в России все иначе: здесь по-прежнему оперируют сакральными представлениями, хотя Макиавелли и вогнал осиновый кол в лубочную картинку о стаде баранов, собак и волков. Хуже всего, что в России, как и в Средневековье, не различают виды власти и в ее сортах не разбираются. Семейная, экономическая, политическая, государственная – у них разные функции и задачи, разные формы – от контроля и руководства до управления и организации. Но в России, увы, все иначе: единственным методом реализации власти (будь то семья, будь то страна) является насилие, а не право или авторитет, а единственной формой ее воплощения – господство. Каждый отец, каждый банкир, каждый чиновник мнит себя Леонидом Ильичом. Неудивительно, что за окном у нас махровое Средневековье, когда люди ненавидят друг друга только из-за языка. Патриотизм – самое опасное массовое расстройство. Хотя слово «патриотизм» замусолили так же сильно, как десятирублевую купюру в сельмаге. – На этой минорной ноте Жора протянул Денису руку и растаял в тумане. Книжник давно привык к философским тирадам Боруха и никак их не комментировал. Капитан развязал морской узел, которым канат держал магазин на привязи, и прыгнул на палубу уходящего в туман здания.
Летописец проснулся с тяжелого похмелья, голова неприятно зудела. Ночью кошка, жившая у Бориса, успела помочиться на рубашку Ильяса, купленную на распродаже. Летописец ненавидел окружающий мир, действительность отвечала ему мелочно и пакостно, обычно такими вот сюрпризами. Татарин огляделся по сторонам, увидел чистую футболку, которую и экспроприировал. Борис спал на диване, Ильяс тихо спустился по лестнице, опасаясь разбудить домочадцев, и отправился на железнодорожный переезд.
Две параллельные прямые легли крестом на белый лист, суставы утренних составов сводила судорога стужи. Полупустые поезда согрелись ядом перегара, на перегоне паутиной плелась чугунная ограда. Электричка остановилась у перрона, Ильяс встал у окна. Когда поезд притормозил на следующей станции, людей в вагоне прибавилось. Станция, запорошенная снегом, заспанный похмельный контролер казались карикатурами.
На Павелецком вокзале, стоило Ильясу спуститься с подножки и оказаться на платформе, набежали таксисты и бабки, предлагавшие комнату на час. Летописец недоумевал, с чего старухи решили, что ему нужна комната: дешевая куртка и шарф, повязанный сестрой, выдавали его плебейское происхождение.
Выпал последний снег, техногенный, подернутый зеленой дымкой; замерзли пруды; лебеди с подрезанными крыльями ушли жить в канализацию; озябших клерков заразили депрессией серые девятиэтажки, а экраны в маршрутках дразнили видами белоснежных пляжей. Глядя на прохожих, Ильяс понял, что дни казались им одинаковыми, но в каждом моменте, еле заметном, летописец читал признаки ужаса: эта зима никогда не закончится. Киты выбрасываются