сь 23 декабря 1811 года в Москве, на Чистых Прудах, в приходе Успения Богородицы, что на Покровке, в доме деда с материнской стороны Ивана Александровича Пашкова.
Ее отец Петр Васильевич Сушков (впоследствии действительный статский советник), находился в то время на службе в Москве и был чиновником VIII класса и коммисариатским коммисионером. Он женился на Дарье Ивановне Пашковой, дочери отставного подполковника, и Евдокия Петровна была их первым ребенком.
В 1812 году, по случаю приближения французов к Москве, семейство Пашковых и с ними Дарья Ивановна Сушкова с новорожденной дочерью отправились в Симбирскую губернию, в принадлежащую деду И.А. Пашкову деревню Талызино, где прожили до отступления Наполеона из Москвы, после чего возвратились в Белокаменную, куда еще ранее прибыл, по должности своей, Петр Васильевич Сушков, на которого, как значится в его формулярном списке, возложено было в 1812 и 1813 годах «заготовление вещей для резервной армии», что он и исполнил в разоренной Москве, «не возвышая цен ни на какие вещи, несмотря на сожженные в Москве фабрики и заводы».
В январе 1816 года Дарья Ивановна родила сына Сергея, в марте 1817 года – Дмитрия и, ровно через два месяца, 13 мая того же года скончалась от чахотки, имея всего лишь 27 лет от роду. Вскоре П.В. Сушков, по просьбе своего тестя, отправился на принадлежащие тому Белорецкие железные заводы в Оренбургской губернии, где пробыл довольно долго, а оттуда переехал на жительство в Петербург, куда он был переведен на службу. Трое сирот остались в Москве, в доме деда, где жили на собственный счет, пользуясь только даровой квартирой и столом. В этом доме Евдокия Петровна пробыла вплоть до своего замужества, а ее братья только до 1826 года, когда их отец, будучи назначен начальником Оренбургского таможенного округа, увез мальчиков с собою в Оренбург.
Дмитрий Петрович Сушков, брат Ростопчиной, так писал о своей сестре в биографической справке князю П.А. Вяземскому: «…Между тем воспитание Евдокии Петровны шло своим чередом: одна гувернантка сменялась другою и несколько учителей приходили давать ей уроки; но, говоря правду, воспитание это, хотя и стоило немало денег отцу нашему, было довольно безалаберное, так как, в сущности, никто не наблюдал за его правильностию. По счастию, ребенок был одарен от природы живым, острым умом, хорошею памятью и пылким воображением, с помощью которых Евдокия Петровна легко научилась всему тому, что составляло тогда, да и теперь составляет еще, альфу и омегу домашнего воспитания наших великосветских барышень.
Из учителей ее по разным предметам стоит упомянуть о Гаврилове и Раиче, развивших в ней врожденную любовь к поэзии вообще и к отечественной в особенности. Не будь их, русская словесность считала бы, может быть, в среде своей одним дарованием меньше, так как в доме Пашковых никто литературою не занимался и даже подобное занятие со стороны молодой девушки сочтено было бы за неприличный поступок.
Здесь будет уместно перечислить главнейших гувернанток и учителей Евдокии Петровны, насколько я их помню.
Одною из первых ее гувернанток была г-жа Морино, французская эмигрантка из хорошей фамилии, бывшая до революции в интимных отношениях с графом Прованским, впоследствии королем Людовиком XVIII. Само собою разумеется, что, за исключением природного своего языка и современной ей французской литературы, сведения ее по всем другим предметам были чрезвычайно ограничены, так что, в сущности, она ничему другому обучать не могла.
Непосредственно за нею следовала Н.Г. Боголюбова, бывшая смолянка. Это была девица умная, добрая, благовоспитанная и действительно много знающая, от которой воспитанница ее позаимствовала много хорошего и могла бы позаимствовать еще более, но, к сожалению, она почему-то вскоре перешла на другое место.
Преемницей ее была г-жа Пудре, толстая, глупая, грубая и ровно ничего не знающая швейцарка, которой, по-настоящему, следовало бы занимать не должность гувернантки, а разве поломойки. Эта подлая женщина обращалась со своей воспитанницей чрезвычайно грубо и даже тиранила ее. Притом же она была и нравственности весьма двусмысленной и, в присутствии Евдокии Петровны и нас, братьев ее, мальчиков семи-восьми лет, обращалась весьма вольно, чтобы не сказать более, с гувернером нашим, г-ном Фроссаром, своим соотечественником, таким же грубым и таким же невеждою, как она сама, а также и с нашим общим учителем рисования, французом Газом. Впоследствии Пудре содержала в Москве девичий пансион.
За Пудре последовала – и это была последняя гувернантка Евдокии Петровны – г-жа Дювернуа, офранцуженная полячка, женщина добрая, но не имевшая никаких познаний, вследствие чего она и не обучала ничему и была в сущности не гувернанткою, а чем-то в роде компанионки для прогулки и выездов запросто к родным и более близким знакомым».
К счастью, Евдокию Петровну не испортило это бездушное воспитание: в ребенке жила чуткая и нежная душа. Хорошая память, любознательность и влечение к литературе, поддерживавшееся в окружавшей ее среде, которая увлекалась литературными интересами, в связи с поэтическим настроением девушки и врожденной каждой талантливой натуре страстью к творчеству сделали ее писательницей уже в раннем возрасте.
Ростопчина рано пристрастилась к чтению