просить милостыню – как теперь приходится делать многим другим.
Так что любопытные должны были бы стоять здесь, поближе к банку.
А вдруг это террористический акт? А вдруг раздастся второй взрыв?
Перевернутая коляска.
«Что нужно, чтобы задеть меня за живое?» – думает Малин, видя, как голуби клюют мясо, о происхождении которого ей даже не хочется думать.
Несколько пожарных, которых она не знает в лицо, накрывают желтым полиэтиленовым покрывалом другие куски мяса – куски людей. Нога. Маленькая нога, глаз, кусочек лица – что здесь произошло, черт подери? Два разорванных на куски лица. Нет.
Белая собака лает. Трясет своими пораненными о стекло лапами, так что кровь брызжет на осколки и булыжники площади, и тут Малин замечает тучную фигуру Бёрье Сверда – как он берет пса за поводок, опускается на колени и притягивает его к себе, осторожно гладит, пытаясь успокоить.
Тошнота.
Жажда.
Интересно, «Гамлет» открыт? Как хочется сейчас кружку пива и рюмку текилы, и чтобы эти голуби не клевали… Опять они, проклятые!
В машину «Скорой помощи», стоящую у входа в отель, вносят носилки. Возле носилок – подставка с капельницей; тут же стоит врач, которого Малин знает. Его голубой халат забрызган кровью.
Голуби.
Она снова приближается к ним. «Держи голову в холоде, Малин, не теряй самообладания».
И тут она видит Янне, который, надев желтую форменную куртку поверх выходного костюма, спокойно и методично заботится о двух раненых студентах, на которых до этого момента никто не обращал внимания. Он бинтует их раны, разговаривает с ними; Малин видит, как шевелятся его губы, и, хотя она не слышит слов, чувствует, какой он высокопрофессиональный, уверенный и человечный, как общение с ним помогает людям справиться с шоком. Ей снова хочется пойти в «Гамлет».
Но это не выход.
Голуби.
Они клюют мясо, кожу, волосы – детские волосики. Малин кидается к ним, вскинув руки, словно отпугивая хищников.
Неприлично.
«Кыш!» – кричит она, и голуби улетают в небо, смешиваясь с низко парящими ласточками.
Малин останавливается рядом с тем, что клевали голуби.
Опускается на колени.
Расправляет черную ткань платья.
Чувствует, как все внутри сжимается, однако ей удается сдержать позыв рвоты.
Обгорелая щека. Нежная детская щека, словно оторванная от головы, от скулы невидимой, неудержимой силой.
И глаз, все еще на месте, там, где ему и положено быть – прямо над щекой, словно он все еще может видеть.
Маленький открытый карий глаз, который смотрит на Малин, словно желая что-то сказать ей, о чем-то попросить.
Она отводит взгляд и кричит, обращаясь к пожарным с желтыми покрывалами:
– Вот здесь еще! Здесь еще накройте.
Кого ты видишь, Малин, меня или мою сестру?
Не знаю, не хочу смотреть, видеть останки того, что было мною, моей сестрой и мною.
Нам было по шесть лет, Малин.
Шесть лет.
Разве