когда узнал, что надо сватов ждать, перекрестился с надеждой, что она будет пристроена, что власти не посмеют тронуть ее, если она замуж выйдет за красноармейца.
На третий день, когда хоронили Докина, Игнат Алексеевич Анохин встал, молча собрался, пошел на похороны. Мать было заступила ему путь: не пущу. Но он глянул на нее, отодвинул. Она не стала упорствовать: Маркелин собрал оброк и покинул деревню. Вернулся отец с поминок порозовевший немножко, хмельной. Взял кошелку, сам решил задать скотине корма на ночь. Егор помогал ему. Входя в избу за чем-нибудь, видел, как мать беспокойно прислушивается, что делает отец в катухе, потом не выдержала, спросила, с тревогой и надеждой вглядываясь в лицо сына:
– Как он? Разговаривает со скотиной?
– Разговаривает.
– Слава те Господи! – кланяясь иконам, перекрестилась мать.
За ужином отец сказал ей:
– Следить надоть – корова не ныне-завтра отелится.
– Я приметила, – согласилась мать.
Больше за ужином слова не было сказано. Глухо стукали деревянные ложки об алюминиевую чашку да слышались прихлебывания. Отец, выйдя из-за стола, как обычно, три раза широко перекрестился, сел на сундук, стал вертеть цигарку, задумчиво уставившись в пол. Закурил от лучины, еле освещавшей избу, и поднялся, сказав вслух самому себе:
– Идти надоть…
– Куда эта? – обернулась от судника мать. Егор догадался, что она все время следила за отцом, прислушивалась.
– Не далёко.
– Сидел бы… Прищемил…
Отец не ответил, надел полушубок, шапку, достал потертые меховые рукавицы, на пороге приостановился, глянул на Егора, хотел что-то сказать, но промолчал, вышел.
Егор тоже потянулся к шинели. Скоро встреча с Настенькой.
– А ты куда?
– На улицу.
– Какая тебе улица теперь? Не празник, небось…
– Комсомольцы ничего не признают, – поддержала мать сноха. – Песняка режут, как в празник.
– То комсомольцы, – вывернула мать. – Анчутки проклятые, отродья анчихристовы!
– Мам, и я комсомолец, – тихо признался Егор.
Мать повернулась к нему, опустила руки. С тряпки, которой она мыла посуду, стекала, капала на пол вода. Егор засмеялся, подошел, обнял ее, прижал к груди, поглаживая ладонью по спине.
– Видишь, не все комсомольцы анчихристовы дети. Рази ты анчихрист, а я анчутка?
– Зачем ты? – жалобно прошептала ему в грудь мать.
– Мам, я за новую жисть воюю, а потом… потом буду строить ее, новую жисть.
– Кому она нужна такая жисть? Большакам-коммунистам? Рази власть дана, чтоб изгаляться над народом? Ежли они себя народной властью величають, должны народ защищать, а не измываться над ним… Видал, каково при новой жисти. Зубы на полку клади. Не нужна нам такая жисть!
– Мам, это сперва трудно. Сметем всех, кто мешает, и зачнем жить по-новому.
– Охо-хо! Дай Бог, дай Бог… Но чо-то дюже не верится…
Звезды