что-то из собственной судьбы означает играть с ней в слишком опасные игры.
Первый роман я напишу через пару лет после возвращения из Венеции, и он окажется почти документальным, второй и третий начнут диктовать мне движенье туда, куда мне не хочется ехать. Ну, а совпадения из четвертого и, тем более, пятого заставят оставить это занятие людям гораздо беспечнее и амбициознее, нежели я.
Многое из того, что я случайно придумал тогда, начинает стучаться в реальную жизнь с такой ошеломительной настойчивостью, что понимаешь: для самосохранения лучше бросить эти игры.
78
Удивительно, конечно, как живописцы великой венецианской антологии (плеяды) приходили друг другу на смену теплыми волнами внахлест, передавая Пальма-младшему пальму урожайного первенства совсем как плоды в летнем саду: клубника-земляника еще не отошла, как вот уже спеет малина, по соседству наливается сахаром смородина, точно наперегонки с вишней и крыжовником. Который уступает место яблоням и сливам, груше и прочей медовой сытой, сочащейся соком зрелости.
Средневековый сад, кстати, и был так устроен: «Главная, значимая особенность райского сада – его огражденность; о саде чаще всего говорится „hortus conclusus“ („сад огражденный“). Следующей непременной и характернейшей чертой рая было в представлениях всех времен наличие в нем всего того, что может доставлять радость не только глазу, но и слуху, обонянию, вкусу, осязанию – всем человеческим чувствам. Цветы наполняют рай красками и благоуханием. Фрукты служат не только украшением, равным цветам, но и услаждают вкус. Птицы не только оглашают сад пением, но и украшают его своим красочным обликом и т. п…»[6]
Именно сад, если верить «ненадежному» рассказчику из «Писем Асперна» Генри Джеймса (пожалуй, лучшего беллетристического текста о Венеции, легко обгоняющего новеллу Манна), является здесь главным манком для выбора персонажем жилья.
Несмотря на всю внешнюю лукавость этого тезиса (герой проникает в дом с садом, дабы завладеть любовной перепиской великого поэта из «тайного шкафа»), ну да, ну да… «Главное – это сад, главное – это сад», – твердил я себе несколько минут спустя, дожидаясь один наверху, в длинной, пустой и полутемной sala, выложенный плитками пол которой смутно поблескивал там, где сквозь щели в ставнях пробивалось немного света. Внушительное это помещение было, однако, каким-то холодным и неуютным…»
Нужно ли говорить, что «ненадежный рассказчик» из «Писем Асперна», так перепиской из «тайного сада» («…ради обладания ею готовый на все…») и не завладевший, убрался из Венеции ни с чем. Бумаги, сожженные в камине, ускользнули от него в самый последний момент, ибо нельзя объять то, чего нет. Точнее, то, что существует только в твоем воображении.
79
Совсем как сотни попугаев у Мандельштама, который в Венеции, вообще-то, не был. По крайней мере, если судить по оставшимся документам, максимально близко поэт приблизился к Венеции в поезде Берлин – Генуя 24 июля (6 августа) 1908 года.
По