нигде нет: ни за границей в сообществе эмигрантов, ни здесь, в забытых русских полях, ни в кипучих, думских заседаниях, ни в казачьих кругах, сходах… Мы её мучительно ищем, нам невозможно потерять её облик, её свободу, размах и раздолье и то особое обаяние ею, упоение её воздухом, песнями, православным простосердечием и отзывчивостью, её многовековым укладом жизни… Но век ушёл, и остались о той жизни только воспоминания. Свершились не только утеря, но – и преображение. Определить точные координаты в этой стихии преображения всей нашей жизни и есть боль времени.
80. Я стоял в лесу на голой просеке, и вдруг неспешно пошёл первый снег. От неожиданности растерялся, будто опоздал куда-то… А снег всё прибывает, копится, и преображается всё вокруг. И я сменил все свои планы – понуро побрёл домой. Шёл, будто возвращался из одной жизни в другую. Всегда грустно перевернуть еще один лист своей жизни.
81. Весело идти по полям, перелескам, когда первый мороз стукнет лужицы, грязи, болота. Вся земля враз становится твёрдой, проходимой сухой и лёгкой, иди напрямик куда хочешь, нет тебе никаких препятствий, даже птицы в такое время летают оживлённее, смелее, будто и им хочется оглядеть всю округу до первого снега.
82. Каждый год 7 ноября они обращались к нам: «Трудящиеся Советского Союза!..» Сгрудившись на гробу своего идола, который нигде и никогда не трудился ни для нас, ни для своей родины, они как бы от его имени вооружали нас новыми планами на труд. Мы для них и были всего лишь «трудящиеся». Слово это для них не имело единственного числа. «Народ, трудящиеся» понималось как лес, заросли, неистребимая сила… Одним словом – «много» и можно не жалеть, не считать, не одевать, не кормить. Но два раза в году им как воздух нужен был одобрительный гул этих трудящихся, неистовый шум, как шум леса во время бури. Наслушавшись, они, как престарелые опоссумы, расползались по своим норам и дремали там до весны, и каждому снился свой коммунистический сон, в котором он, наконец, обретал покой, славу, вечные почести, как обещал вождь. Видимо, в этом умопомрачении они и умерли один за другим, не оставив в память о себе ничего кроме лжи и фарисейства.
Кто не видел всего этого, то и не надо. А мне довелось 7-го ноября 1967 года шествовать по красной площади в ряду демонстрантов, мы показывали мощь советской власти в её 50-летний юбилей. Было холодно, над Александровским садом кружило вороньё, поднятое юбилейным залпом. Шли все время на рысях, и редко кто из нас ухитрялся выпить и закусить на ходу. Мимо Исторического музея, подгоняемые милицией, бежали бегом. Выбежали на Красную площадь и перевели дух. Я, дремучий лесной человек, глянул на мавзолей – там стояли ОНИ! Будто лесные зверьки из-за бревна они выглядывали из-за мраморного парапета, изучали нас. Ах, какие у них были лица-маски! Актеры наших театров иногда обижаются, что мы мало ходим в театр. Но разве сравнится хоть одна пьеса с той, что игралась ежегодно в октябрьские и первомайские праздники на Красной площади? Это были спектакли двойного действия: играли на сцене (на трибуне) и в зале (Красной площади) – одни немо, другие с криками