матери о моей смерти. Доставая подушку, которую вышивала для папочки, я увидела пустое гнездышко Аранчино и еще сильнее озлобилась на мать. Впервые я делала такой сложный рисунок с нитями из настоящего золота и серебра. Наш семейный герб Борджиа – черный бык на фоне темно-красного щита. Я собиралась подарить ему подушку сразу после конклава, а потому только охнула, когда мать выхватила ее у меня, словно грязный передник.
Она принялась теребить вышивку; перстень зацепил незатянутую ниточку, и бык сморщился. Стежки, над которыми я трудилась много часов, доводя работу до совершенства, оказались испорчены.
– Неплохо, – сказала она. – Хотя бык больше похож на Юнону, чем на Минотавра.
Я выхватила у нее вышивку:
– Suora[5] Констанца говорит, что я вышиваю лучше всех девушек в Сан-Систо. Она говорит, я могу вышивать коврики для бедных, и сама Благодатная Дева Мария будет плакать, умиляясь их красоте.
– Неужели? – Ваноцца откинулась в кресле. – А по моему мнению, Деве Марии следовало бы плакать, видя твою недопустимую дерзость по отношению к матери.
– Ну-ну, – успокаивающе проговорила Адриана. – Давайте не будем ссориться. Мы все на нервах в бесконечном ожидании решения конклава и из-за этой невыносимой жары. Но все же нет никакой необходимости в грубых…
– Почему? – прошептала я, прерывая Адриану. – Почему ты так меня ненавидишь?
От моих неожиданных слов что-то в выражении лица Ваноццы изменилось. На мгновение ее черты смягчились, и на поверхность прорвалось что-то похожее на забытую боль. Но потом оно исчезло, съеденное сжатыми в тонкую линию губами.
– Если бы я все еще занималась твоим воспитанием, то сейчас колотила бы тебя головой о стену до тех пор, пока ты не научилась бы уважать старших.
Не сомневаюсь – она так бы и сделала. Она и раньше награждала меня пощечинами, впадая в ярость из-за пустяков вроде испачканного травой подола платья или порванного рукава. Я боялась ее гнева не меньше, чем ее консультаций с ясновидцами и астрологами, ее ежевечернего ритуала раскладывания карт Таро: ведь это было колдовство, запрещенное нашей Святой церковью.
– Лукреция, что с тобой такое случилось? – вздохнула Адриана. – Немедленно извинись. Донна Ваноцца – наша гостья.
Прижимая к груди поврежденную вышивку, я пробормотала:
– Простите меня, донна Ваноцца. – А потом обратилась к Адриане: – Мне можно уйти?
Моя мать напряглась: она понимала, что мое обращение к Адриане – это вызов ей, признание, что Ваноцца не имеет надо мной власти.
– Конечно, детка, – ответила Адриана, и грозное выражение на лице матери вознаградило меня. – Мы от этой жары все с ума сойдем.
Я подходила к двери, когда услышала у себя за спиной тихий голос Адрианы:
– Ты должна ее простить. Бедняжка не в себе. Два дня назад я забрала ее из монастыря Сан-Систо, из-за этого конклава нарушила ее устоявшийся распорядок. Она скучает по своим урокам и…
– Чепуха! –