Александрович склонил меня на публицистику, в которой поднимаются старые, как мир, нравственные проблемы, показывается, как и кто разрешает их по-новому.
Вот тоска по дому, по родным людям. Ситуация, рассуждал Ганюшкин, избитая, о ней писано переписано. А надо взять ее, проклятущую, когда человек в экстремальных условиях, взглянуть. Поставить себя в его положение.
И я нанялся палубным матросом на танкер «Джордано Бруно». В счет отпуска плюс редакция прибавила пару недель отгулов.
Рейс был дальний, непростой. Шесхарис – Новороссийск – Рио-де-Жанейро.
Мне нужны были собственные неоспоримые ощущения.
И вот колючим от норд-оста ноябрем танкер «Джордано Бруно» вышел в море и, как бы вздохнув, коротко отсигналил начало своего перехода. Потом остались ночь, ветер, крупная зябь, качка и неоглядно широкая земля за кормой, наша земля.
Еще звучали слова прощаний, легкие, трогательные и всякий раз торопливые, ведь танкер стоит в порту считаные дни. Можно, конечно, зайти в каюту, где вдруг тебе покажется, как щедро ты одарен близкими знаками внимания на этой короткой стоянке: какой-то неморской уют, листочки с детскими каракулями, домашние гостинцы. Но лучше просто стоять на ветру и смотреть, как тает позади белый туман.
За ним мама, жена, дети.
А громада танкера деловито резала тяжелое море, целясь в горловину Босфора. Моряки исправно несли вахты. Может быть, только без привычного веселого шика, столь обычного для людей, крепко знающих свое морское дело, но так бывает всякий первый час долгого рейса. Вспорхнула и унеслась с танкера первая радиограмма: «Идем Рио-де-Жанейро очень буду скучать по тебе». Потом радисты послали в эфир еще десяток «жди».
По-разному люди тоскуют по дому. Но редко отыщется моряк, который сказал бы сейчас, что вполне свыкся с разлуками. Даже тот, кто «перепахал» все моря-океаны и знает, что такое многомесячные рейсы, при мысли о доме замолкает и как бы вслушивается в себя. Стармеху Толе Тихомирову чудится, будто его Ленька где-то рядом кричит: «Смотрите, папа приехал! Ко мне папа приехал!..»
Любое несчастье, коли оно случилось, облекает человека дюжиной неизбежностей, и они вяжут его, цепляясь друг за друга. Одна из таких неизбежностей кинула матроса Петю Хмиза с танкера «Братислава» в итальянский госпиталь.
Мы были в этом госпитале, когда «Джордано Бруно» стоял в порту Аугуста. Петя первый раз был в загранке, этот невысокий, большерукий парень с глазами, подернутыми стальной пленкой боли и потому трудно отличимого цвета. Петя обварился на танкере – нелепая случайность. За его жизнь переживало все судно. «Братислава» изменила курс и полным ходом пошла к острову Сицилия, в порт Аугуста. Матроса осторожно доставили на берег и в тяжелом состоянии передали итальянским врачам. Потом танкер ушел дальше, на Кубу, а Петя остался один. Единственный советский человек на всю Сицилию.
Четверо суток ломала и жгла моряка жестокая боль. И четверо суток итальянский госпиталь горевал. Никто не верил, что русский выживет.