смысл – установление сильной монархической власти. «Мне мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, но у них были ведшие их вожди. Если хотите – вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма»309.
Рассуждая о характере будущей российской государственности после революции, Тухачевский заявлял: «Я думаю, что конституционный режим будет означать конец России. Нам нужен деспот!.. Мы – варвары! Вы можете представить себе всеобщее избирательное право у наших мужиков?» – и засмеялся…»310.
В плену «Тухачевский называл себя убежденным монархистом», – подтверждали позднее его товарищи по плену из русских офицеров, эмигрировавших после революции и Гражданской войны в Париж311. Они вспоминали эпизод, когда, «получив подарки от Красного Креста, Тухачевский от имени всех произнес верноподданническую речь и зачитал благодарственный адрес»312.
«И вот, – вернемся по поводу восприятия Тухачевским революции к воспоминаниям Цурикова, – вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полу-политический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза – на меня глянуло такое знакомое… лицо…»313. Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.
«…Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? – продолжал свои размышления Цуриков. – Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его – это мне стало тогда ясно»314.
Нет, Цуриков напрасно сомневался: Тухачевский читал стихи А Блока, любил и запомнил их как выражение собственных настроений, собственного отношения к миру и людям. Быть может, он и в данном случае «изображал» это, цитируя на одном из вечеров в 1935 г. блоковские строчки: «…в сердцах восторженных когда-то, есть роковая пустота»315.
«Обезбоженный», и не в первом поколении, разносторонне одаренный,