трехактные пьесы{50}. В школе, если верить беллетризованным воспоминаниям Золя, эти трое были не такими уж ангелочками. Как-то они стащили башмаки у тщедушного юнца по кличке Мими-смерть (известного еще как Скелет-экстерн), приходящего ученика, который тайно снабжал весь класс нюхательным табаком, и сожгли их в печке. Они воровали спички в школьной часовне и курили самодельные трубки, набитые сухими каштановыми листьями. А когда они, водрузив на спину скамейки со школьной площадки и распевая погребальные песни, устроили торжественное шествие вокруг пруда, изображая восставших из могил мертвецов, Байль плюхнулся в воду, пытаясь зачерпнуть кепкой «живой воды». Маленький негодник Сезанн, как видно, находил удовольствие в подобных шалостях. Однажды ему в голову пришла блестящая идея поджарить в парте майских жуков и проверить, настолько ли они вкусны, как говорят. Из-под парты повалил такой густой и едкий дым, что воспитатель, решив, будто начался пожар, схватился за кувшин с водой{51}.
Все эти проделки, вероятно, вносили приятное разнообразие в жизнь коллежа Бурбон, которая была далеко не райской. Отопление отсутствовало. Зимой бесконечные декламации сопровождались клубами пара изо рта. Атмосфера в классных комнатах первого этажа была удручающей: духота, сырость, тусклый свет, бусины испарины на запотевших стенах. Пруд, где мальчики учились плавать, был затянут тиной. Школьная форма – сущее наказание: синий суконный китель с красным кантом и золотыми пальмовыми ветвями на воротнике, такие же синие штаны, синее кепи. Кормили так плохо, что время от времени вспыхивали бунты. Золя, любивший поесть, вспоминал жуткую кормежку, и среди прочего «немыслимую отраву из тушеной трески. ‹…› Мы отъедались хлебом: набивали карманы корками и жевали их на занятиях или на школьных площадках. Все шесть лет, что я там провел, меня не покидало чувство голода»{52}.
Персонал лазарета состоял из монахинь в черных рясах и белых чепцах. Одна из сестер, чье невинное личико вызывало трепет у старшеклассников, произвела сенсацию, сбежав с Жирным Рылом из класса риторики: парень воспылал к ней такой страстью, что стал намеренно наносить себе раны ножом, лишь бы попасть к ней на перевязку.
Учителя были так себе, зато не лютовали. К дисциплине преобладало отеческое отношение, то есть «учеников предоставляли их собственным достоинствам и порокам», по выражению Поля Алексиса, который окончил коллеж несколькими годами позже Сезанна и оставался его другом до конца жизни{53}. Порки, которых можно было ожидать в иезуитской школе, там не практиковались. Самое серьезное наказание заключалось в заучивании наизусть пятисот строчек из Буало – «евнуха!»: утомительно, но терпимо. Сезанн воздал Буало сполна.
Раз канаву копала артель удало
И ключицу нашла самого Буало.
Дальше – больше: все кости