болтаем – о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную – она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть – только гипотетически! – есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой – он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.
– Как давно вы здесь живете? – спрашиваю я где-то через час после начала разговора.
– Двадцать два года, – отвечает Джозеф. – Раньше я жил в Канаде.
– Если вы искали место, где никогда и ничего не происходит, то попали туда, куда нужно.
Джозеф улыбается.
– Похоже на то.
– У вас есть семья?
Он трясущейся рукой тянется за чашкой кофе.
– Нет, – отвечает он и начинает подниматься. – Мне пора.
У меня внутри все переворачивается – я поставила его в неудобное положение. Уж мне ли не знать, каково это!
– Простите! – восклицаю я. – Не хотела вас обидеть. Я редко общаюсь с людьми. – Я широко улыбаюсь и пытаюсь все исправить единственным известным мне способом: обнажаю частичку своей души (которую обычно храню за семью замками), чтобы мы были на равных. – У меня тоже никого нет, – признаюсь я. – Мне двадцать пять лет, родители умерли. Они никогда не увидят, как я выхожу замуж. А я никогда не приготовлю им праздничный ужин на День благодарения, не приеду навестить с их внуками. Мои сестры совсем другие – они водят минивэны, играют в футбол и строят карьеру, получая премии. Они меня ненавидят, хотя утверждают обратное. – Слова льются из меня рекой; уже произнося их, я тону. – Но у меня никого нет по большей части из-за этого.
Дрожащей рукой я убираю с лица волосы.
Я знаю все, что он видит, до мельчайших подробностей. Испещренная узелками кожа на левом веке. Белесые следы от швов, пересекающие бровь. Куски пересаженной кожи, похожие на несовпадающую картинку-загадку. Из-за неправильно сросшейся скулы мой рот всегда тянет вверх. Залысина на голове, где больше не растут волосы, – челка тщательно ее скрывает. Лицо чудовища.
Не могу объяснить, почему я выбрала Джозефа, фактически незнакомого человека, чтобы обнажить душу. Возможно, потому, что одиночество – это зеркало, в нем я узнала себя. Рука падает, завеса волос опять закрывает мои шрамы. Я жалею об одном: что так же легко не могу скрыть шрамы внутри себя.
К чести Джозефа стоит сказать, что он не отскакивает, не начинает охать. Он спокойно выдерживает мой взгляд.
– Может