сканер удовлетворительно зашуршал, и дверь моей каюты – толстый лист пуленепробиваемой брони – лениво уползла вбок, почти полностью скрывшись в заржавленной стене.
Мой дом на время военной кампании остался неизменным с тех пор, как я покинул его перед последним заданием: утопленная в стене справа койка была тщательно заправлена, а лежащая у её изголовья книга в потёртом красном переплёте – бережно заложена целой россыпью небольших разноцветных закладок. Тумбочка напротив входа – сплошной кусок металла с тремя выдвижными ящичками, впаянный в пол – была прикрыта отрезом рубиновой ткани с золотым шитьём, а прямо на ней, купаясь в ярких отсветах кровавой краски, сверкала небольшая круглая лампа. Слева же, теряясь в поверхности стены, располагался неглубокий шкаф, поделённый на две секции, предназначенные для разделения полевой и парадной одежды. На полу лежал обесцветившийся от времени коврик, на котором уже почти не осталось ворса – наследие давно минувших времён, каким-то невероятным чудом ставшее частью творимой истории.
В каюте пахло маслом и чем-то ещё, чем-то кислым и как будто бы металлическим на вкус – механические запахи проникали из машинного отделения сквозь щели пола в любое время, даже когда транспортники стояли без движения – но это неудобство не шло ни в какое сравнение с рёвом работающих двигателей и грохотом внутренностей машины, почти неразличимыми сейчас, но весьма явственными в пути.
Наверное, это место нельзя было назвать подходящим для ребёнка – тем более, юной девочки – но я, к сожалению, не мог предоставить лучших условий.
Осторожно пройдя внутрь помещения, я со всей возможной аккуратностью положил девочку на кровать, а сам, позволив себе вздох облегчения, поспешил избавиться от липкого костюма и переодеться в свободную одежду для тренировок – отчего-то взгляд упал именно на неё, а утомлённому нервной ночной работой разуму было уже не до капризов.
Когда я вновь повернулся к кровати, девочка уже как будто бы спала – во всяком случае, её глаза были закрыты, а маленькие кулачки уже почти перестали дрожать. Осторожно переложив томик Имперского Слова с кровати на тумбу, я прилёг рядом с выжившей – на самый краешек кровати – и ощутил странную гордость за собственное решение… Я был прав, решив подарить девочке жизнь, и доказательство моей правоты сейчас тихонько сопело рядом, измотанное и выбитое из жизни, но всё равно невыразимо милое и светлое. Чумазое личико казалось спокойным и умиротворённым, и я уже потянулся к нему, желая смазать пальцем особенно жирное пятно гари, когда в дверь вдруг постучали. Негромко, но настойчиво.
Я медленно втянул воздух сквозь зубы, разрываясь между возмущением и любопытством. С одной стороны, мне совсем не хотелось отстраняться от новообретенных комфорта и спокойствия, а с другой – было крайне интересно узнать, совпадало ли моё ощутимое