как шевелятся его губы, повторяя молитву: «Пусть это буду я», и испытала стыд за него, за мужчину со столь искаженным представлением о жизни.
Жрец вскинул руки, даруя благословение обнаженной девушке, а затем медленно опустил их, давая понять, что сейчас зазвучит песня. Музыканты негромко заиграли мелодию, под которую рабыня стала кружиться в медленном танце. Голову она держала опущенной, но ее колени и руки двигались в зазывном ритме, и темп ее движений все убыстрялся, по мере того как усиливался барабанный бой. Разводя ноги, она так дразняще кружилась, что всем мужчинам не оставалось ничего другого, как в голодном порыве закусывать губы. Урбаал, с детским восторгом таращась на нее, заметил, что девушка так и не открыла глаз. Она танцевала как спящая богиня, не имеющая отношения к этой церемонии, но чувственность ее девичьего тела воплощала для Урбаала дух земли. Ему хотелось взбежать на ступени храма, схватить ее, заставить открыть глаза и унести в этот мир.
– В месяц урожая она будет принадлежать одному из вас! – крикнул жрец толпе.
Его помощники тут же набросили на девушку одеяния и увели ее. Толпа застонала – даже женщины, – потому что они надеялись увидеть более полную церемонию. Но ступени храма недолго оставались пустыми: на них появились четыре хорошо известные жрицы – многие мужчины уже познали эту четверку, – которые тоже обнажились. У них были далеко не столь соблазнительные тела, как у Либамы, но тем не менее и они могли быть символами плодородия. Жрецы без промедления назвали четырех горожан, получивших право совокупиться со жрицами. И те, радостные или огорченные – как посмотреть, – оставив жен, взбежали по ступеням. Каждый взял предназначенную ему женщину и отвел во внутренние помещения, отведенные для этих обрядов.
– Через них снова возродится жизнь! – запел хор, которому эхом откликнулись барабаны, и их дробь рокотала в воздухе, пока в дверях храма снова не появились мужчины.
Все дни, предшествующие формальному оповещению о ритуальной передаче Либамы тому мужчине, у которого будет наилучший урожай, Урбаал почти все время проводил у давильных прессов. Он часто приходил еще до того, как надсмотрщик вылезал из своей сторожки. Прежде чем поговорить с ним или ознакомиться с результатами предыдущего дня, Урбаал подходил к скале, где были выдолблены чаны, и возлагал на нее куски камня, отдавая дань уважения баалу масляного пресса, благодаря за вчерашние труды и прося его помощи на сегодня. Затем он возносил моления баалу чанов и баалу бочек, где хранилось масло, чтобы оно не испортилось. Только после этого он советовался с надсмотрщиком и шел к баалу рощи и к небольшой каменной колонне, представлявшей бога той дороги, по которой предстояло везти его бочки, и с каждым из этих баалов он беседовал, как с живым существом, ибо тот мир, в котором существовал Урбаал, был заполнен бесконечным множеством богов.
Занимаясь этими делами, Урбаал испытывал глубокую уверенность в существовании баалов, поскольку, если он надеялся выиграть