Сашенька, я же разве на вас говорю! Вы человек серьезный. Это у меня как-то две девки жили. Ну, такие непотребные, вот они, наверное, и украли.
– И на что же им, «непотребным», кастрюля? Кстати, это не она вот там, на подоконнике стоит?
– Батюшки, а я ее ищу. Вот спасибо вам!
Прохоров сварил кашу и ждал, когда она остынет в тарелке. Смотрел в окно. Было тридцатое апреля. Подходил срок платить за аренду фотоателье. В прошлом месяце он не доплатил треть суммы. С позапрошлого месяца не мог отдать долг приятелю, который его тогда выручил. И вот теперь, видимо, придется опять занимать:
– Что? – спросил он.
– Ничего, – ответила Марина Егоровна, – я говорю, дочка вышла за железнодорожника. Вроде бы хорошо, потому что бесплатный проезд раз в год на поезде.
Марина Егоровна была словоохотлива и рассказывала бесконечные, часто повторяющиеся истории.
– Да, за железнодорожника, – повторила она, – Видный такой парень. Она в белом платье и фате, а он в форме железнодорожной, черной, высокий такой. Я вам фотокарточку покажу, если найду. Его потом посадили.
– Кого?
– Железнодорожника, зятя моего. Он квартиры грабил.
– Надо же, – ответил Прохоров, неторопливо помешивая кашу.
– И странно так грабил. Ничего не брал.
– Как это?
– А вот так. Все перевернет вверх дном, обивку на диванах и креслах вспорет, подушки порежет, а брать ничего не берет.
– Сумасшедший?
– Его обследовали в институте психиатрии. Сказали нормальный. Ну, а потом уже посадили. А Зоя с ним не развелась. Она принципиальная.
– М-гу, понятно… – Прохоров подошел к раковине, отвинтил старый медный кран и стал мыть тарелку под узенькой струйкой воды.
– Так вот, как раз непонятно, – настаивала Марина Егоровна, наливая чай в блюдце. Она пила подряд пять чашек и все из блюдца.
«И за квартиру через неделю платить», – вспомнил Прохоров.
– Я так думаю, искал он что-то, а найти никак не мог…
– Ну, спасибо за компанию, я пошел.
– На демонстрацию?
– Демонстрация завтра. Я на работу.
– А на демонстрацию не пойдете завтра?
– Нет.
– А я обожаю первое мая! – сказала Марина Егоровна и глаза ее вспыхнули молодым огнем.
Единственное дерево в узком каменном дворе недавно распустилось, и свежая зелень на фоне сырых стен тихо радовала глаз. К фотографу подбежал мальчик Славка.
– Дядя Саша, вы в мастерскую?
– Здравствуй, Славка. Не в мастерскую, а в ателье.
– Ну, да. Можно мне с вами?
– А ты чего не в школе?
– Я с физкультуры отпросился, у меня нога болит.
Они зашагали вдвоем через низкую, темную арку, в которую с улицы залетали солнечные стрелы, пущенные стеклами проезжавших машин.
Ателье было недалеко, через полтора квартала.
– Дядя Саша, а есть такой город Антананариву?
– Может, есть, – пожал плечами Прохоров, – я не бывал.
– А в Москве вы были? Москва лучше, чем наш город?
– Нет, Славка, не лучше.
– Она же столица!
– Ну и что.
– Все хотят в Москву, – весело сказал Славка, забегая вперед и заглядывая в лицо фотографу.
Солнце, проглянувшее ненадолго, тронуло молодую зелень листвы и снова скрылось в тумане.
Прохоров усмехнулся:
– Ну и пусть хотят.
– А можно я у вас в мастерской до обеда посижу?
– В ателье.
– Ну, да… Только там раньше мастерская была, вот я и называю так по привычке. Там даже подземный ход есть.
– Что?
– А вы не знали? Хотите, покажу?
Они вошли, и фотограф стал понимать рольставни. Свет добрался сначала до старого венского стула с вытертым до белизны сиденьем, потом до массивного резного стола с зеленым сукном и выточенными еловыми шишечками по углам. Мебель Прохоров привез сам, находя ее преимущественно на свалках и желая обставить ателье в винтажном стиле. На столе стоял недопитый с вечера стакан чая в стальном подстаканнике, массивная, под хрусталь, пепельница из тех, что раньше украшали лакированные столы в кабинетах советских начальников. Потом открылся небольшой фанерный подиум за черной ширмой и последними ответили на свет, блеснули дикарским золотом большие кольца, державшие белый занавес, игравший на свету атласными подвенечными складками.
Антон Пантелеев аккуратно сложил листы в папку и поставил ее на полку. Очередное дело было закрыто. Антон убедился в невиновности подозреваемой. Но это уже никак не могло ей помочь, Мари Лафарж скончалась 7 ноября 1852 года, амнистированная Наполеоном третьим по состоянию здоровья.
А вот с процессом над Жанной