русской литературе есть. «Анна Каренина» – самый совершенный русский роман. Роман, как говорил Толстой, где «своды сведены так, что шва не видно». И действительно, история Кити, Анны и Левина так точно сведены, так точно запараллелены, так много символов в романе, такой гениальный сквозной лейтмотив железной дороги, возникающей, если помните, даже когда Сережа играет в железную дорогу. Страшный эпизод, когда он кричит: «Что вы все ко мне пристали?! Оставьте меня в покое!»
Это все выдает, конечно, гениального художника на пике своих возможностей. После этого может пойти уже только разрушение жанра. Потому что «Анна Каренина» – это роман на грани маньеризма, на грани совершенства, уходящего уже куда-то в стилистическое упражнение. Поэтому после него написано «Воскресение» – роман грубый, с предельным обнажением приема. Толстой до 1878 года все время приемы маскирует, прячет, а в «Воскресении» он открыт как Брехт. Все сказано открытым текстом, все занавеси сдернуты.
Талантливый литературный критик Ленин так и называл это «срыванием всех и всяческих масок». Я, кстати, тут давеча спросил своих школьников, читали ли они литературную критику Ленина. Все были поражены. А ведь Ленин – талантливый литературный критик, который, кстати, тоже элегантно увязал тему еды с эволюцией Толстого. Помещик, юродствующий во Христе, который кричит «я не ем больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Да, замечательная метафора поздних толстовских статей, которые по сравнению с прежним его творчеством действительно напоминают рисовые котлетки.
Так вот, «Анна Каренина» – роман предельного совершенства и глубокой символистской зашифрованности – стал, по справедливому замечанию Сергея Александровича Соловьева, первым романом русского Серебряного века. Романом, где символизм буквально прет из всех щелей. И самая символистская деталь – это, конечно, обед, который задают друг другу Стива и Левин. Левин предпочитает что-нибудь очень простое: хлеб, сыр, кашу. Но Стива – гурман. Стива вообще мой любимый герой, надо сказать. Я всегда мечтал на него походить. Мне нравится его свежесть, румяность, доброта, с которой он протягивает жене грушу, пытаясь как-то после театра ее задобрить, а она в это время прочла несчастную записку. И груша эта тоже играет замечательную роль. Ведь груша такая бесформенная и сочная, как, собственно, и сам Стива. И мы долго ассоциируем его с этой грушей. Так вот Стива относится к заказу обеда очень серьезно: облизывает сочные, румяные губы, представляет себе еду, с великолепным небрежением относится к татарину, не доставляя ему удовольствия назвать супы по-французски: «суп прентаньер», говорит просто: «Супу, значит, с кореньями». Обед этот состоит из блюд, которые косвенно или прямо отражают весь сюжет романа, его атмосферу. Толстой прекрасно знал символику еды, может быть, как никто. И именно поэтому так точно подобраны блюда. Начинается все с устриц.
«Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить?