проклятиями к Алексею, был местным жителем. Алексей этому аборигену за урок итальянского языка был благодарен, а вот навстречу грязным ругательствам, которыми тот поливал Сизоворонкина, устремил грозный взгляд и напрягшийся квадратный подбородок. Вообще-то «грязными» ругательства были обозваны возмущенной теткой, которая едва дышала в соседнем с телом полубога кресле. Где-нибудь в российской глубинке считалось бы, что толстячок, место которого Алексей сейчас занял (рядом с его супругой – судя по тому, какой виноватый взгляд бросил на нее итальянец), мило беседует с ним, вполне интеллигентно предлагая освободить это самое кресло, в котором Сизоворонкину было весьма тесно. Очень дорогое, кстати, место – полтысячи евро за три часа.
В руках Алексея дрогнула трость – именно в этом облике присутствовал в этом зале кладенец. Итальянец уставился на набалдашник трости, и очередное: «Грацио, синьор!», – застряло в его глотке. Даже в полутьме зала было видно, как толстячок стремительно побледнел, икнул, а потом схватил за руку супругу, оказавшуюся длинной и тощей – в полную противоположность своей законной половинке – и исчез, осыпаемый теперь уже по-настоящему похабными эпитетами.
Лешка повернул к себе навершие трости. На него смотрел, жутко ухмыляясь, повелитель царства Мертвых. Сизоворонкин едва не припустил вслед итальянской чете; его ругательства, перекрывшие негромкий шумок в огромном полутемном зале, вызвали всеобщее оцепенение, а потом восхищенные смешки, а кое-где и аплодисменты.
– Может потому, – решил Лешка, которого по-прежнему потряхивало, хотя лицо Аида, мерзко усмехнувшегося ему, потекло волнами и превратилось в обычный гладкий набалдашник, – что я сейчас добавил в итальянский немало новых слов, которые раньше встречались только в родном, русском, и считались непереводимыми?
– Как многообразен и неоднозначен русский язык! Вот, например, в данный момент я еду в троллейбусе. При этом я иду в магазин. При этом же я бегу за водкой.
Сизоворонкин тоже делал, подобно русскому жаждущему мужику и Цезарю, сразу несколько дел. Он успел шугануть с места итальянскую чету; собирался наслаждаться каким-то действом, ожиданием которого был заполнен зал. Одновременно он свершал очередной подвиг; искал подарок для Геры.
Теперь можно было осмотреться. Он выбросил под ноги, на ковер темно-красного цвета, обломки подлокотника; в двух смежных креслах (общей стоимостью аренды в тысячу европейских «рубликов» за те же три часа) сиделось намного комфортнее. Сизоворонкин даже хотел развалиться в предвкушении представления – как дома, на диване, перед телевизором. Но не решился – в таком костюме-тройке, в модельных туфлях и строгой бабочке, каким-то чудом не улетевшей с могучей шеи, можно было сидеть только вот так – с развернутыми плечами, и гордо выпрямленной головой. Опустить ее, кстати, не получилось бы – в этом случае он не увидел бы действо, которое начинало разворачиваться на длинном подиуме практически перед самым носом у него,