бранью, позвонила, чтоб велеть подать огня и вина. «Ну, что заблаговестила, поди сама!..» Елена поспешно вышла. Когда свечи и вино было принесено, Лидин велел жене сесть подле себя и смотрел на нее глазами, в которых как будто проглядывало сожаление. «Я напугал тебя, бедняжка, извини! спешил очень; надобно до свету выехать!» Он налил себе стакан шампанского. «Вели, пожалуйста, подать другой». Елена молча повиновалась. Несмотря на покойный тон голоса, каким говорил с ней муж, сердце ее жестоко билось; ей уже не новое было видеть внезапный переход от кротости к неистовству; она поставила другой стакан на поднос и села опять подле мужа. «Итак, Леля, теперь мы с тобою остались одни. Стариков нет! ты да я, я да ты – полновластные обладатели всего видимого и невидимого богатства нашего, – говорил он, обводя глазами обои, зеркала, занавеси, кенкеты, люстры и прочие мебели и украшения комнат. – Богато! красиво! – воскликнул он, выпив стакан и стукнув им об стол; – славную жену подцепил!! молодец, Лидин!!» Все это говорил он сам с собою, не обращая внимания на трепещущую жену свою, которая сидела, не смея ни пошевелиться, ни встать, ни уйти. Вдруг он повернулся к ней: «Лелечка! ангелочек мой! любишь ты меня?..» Разумеется, надобно было отвечать утвердительно. «Докажи же мне это!» – «Что тебе угодно?» – «Выпей этот стакан вина!» Как ни боялась Елена какого-нибудь неожиданного взрыва от своего мужа, но этот новый способ доказывать любовь показался ей так забавен, что она захохотала, как дитя, и сейчас взяла в руки стакан. «Постой, постой, душенька! чокнемся!» – и Лидин приблизил свой стакан к ее, дотронулся, или, как говорит он, чокнулся, выпил и смотрел на жену, любуясь, как она с расстановкою и отдыхом старалась выпить огромный стакан, до краев налитый шампанским. Она не смела и подумать не допить; ведь это было доказательство любви… Елена чувствовала себя в странном расположении духа: она смотрела без боязни на своего мужа, говорила с ним смело, громко, отдавала приказания людям, не выходя уже для этого потихоньку из комнаты, как то делала прежде, и звонила раз десять, почти без надобности. Во все продолжение такой необычной бодрости своей молодой жены Лидин сидел покойно, пил свое вино и, не показывая ни малейшего вида нетерпения, изредка говорил только: велите поскорее укладываться. «Что он долго не едет», – сказал наконец Лидин, допив последний стакан и вставая с дивана. «Кто, друг мой?» – «Атолин. Мы едем вместе, – нам в одну сторону; надобно послать за ним…» В эту минуту послышался заливной звон многих колокольчиков, и чья-то повозка с громом подкатилась к воротам… «А, вот и он!» Атолин всходит тихо, чтоб не обеспокоить опечаленную хозяйку. Яркое освещение комнат не удивляет его, ведь Лидин дома, даже и толпа пирующих гостей, если б была тут, не была б диковинкою в этот похоронный вечер, или, лучше сказать, ночь; но он все-таки думает, что Лидина в своей спальне плачет о матери. Итак, он входит с осторожностию, почти на цыпочках… Громкий хохот Лидина и восклицание: что ты крадешься, Атолин? никто не спит, – заставило его отложить