прижал образок к пересохшим губам… Две слезы выкатились из-под отяжелевших ресниц и скатились с горячего лица на ковер.
– Когда я умру, положите со мной ее волосы… а образок отвезите ей, и мои волосы к ней отвезите… она просила…
– Ах, Саша, Саша!
– Мариула… это она, проклятая… «Помни Мариулу кагульскую»… Мертвые глаза хлопают… белки страшные… Мертвым языком она прокляла меня… Ох, душно… горит… дайте воды… льду… бросьте меня на лед… утопите в проруби…
Из-за приподнятого полога палатки показалось круглое, веселое, лоснящееся лицо.
– А! Доктор!
Доктор шариком вкатился в палатку.
– Что, батенька, лихорадочку стяпали, молдаваночку? А? Стяпали-таки? – улыбаясь и потирая круглые, пухлые руки, тараторил кругленький, словно на вате, доктор. – Лихорадушки-трясунюшки, в жар метанюшки… а?
– Нет, доктор, хуже…
– Те-те-те! Уж и хуже… Пустячки, батенька. А покажьте язычок.
Больной с трудом открыл пересохший рот с запекшимися и растрескавшимися губами и показал кончик языка.
– Те-те-те… беленький-желтенький-сухенький… Ну, и глазки не веселенькие… Так, так… лихорадушку, батенька, стяпали… А мы ей, шельме, хинушки-матушки, да бузинового чайку, да ликворцу эдакого какого-нибудь, да господина Кастора Проносихина, да еще там того-сего сладенького, ну, и ее, шельму, как рукой снимет.
Смеясь и каламбуря, доктор, однако, зорко всматривался в его горящее лицо, в мутные глаза, в багровые пятна на груди.
– Ишь ты, шельма… Нет, батенька, мы ее в шею… Вот придут солдатики с носилочками да понесут вас, дружка милого, в лазаретный фургончик, там помягче, подушевнее будет…
– И я не умру, доктор?
– Ай-ай-ай! Уж и умру… Пустяки, батенька… Еще на свадьбе попируем.
– Ох, горит там… Лариса… милая… Матушка…
– То-то, Лариса… Занозила, знать… Ну, с Богом…
И доктор выюркнул из палатки. За ним вышел один из товарищей больного.
– Ну что, доктор, он опасен?
– Ничего, пустяки… Только вы, батенька, подальше от него: у него, шельмовство, гнилая горячечка… прилипчивая, сука, у! Прилипчивая!
– Так нет надежды?
– Пустяки! Как нет? Денька два поваляется…
– И встанет?
– Ну, уж встать где же!
– Как! Отчего же так долго?
– Да оно, батенька, недолго… Может, и сегодня Богу душу отдаст…
Черномазый сержант отскочил в ужасе:
– Что вы!
– Ничего… все пустяки… Тут отвертеться нельзя, вся кровь заражена. Завтра же похороним… Все же лучше умереть тихо, на постельке, а не под ножом у нашего старшего мясника, где-нибудь на перевязочном пункте… Там умирать неспокойно. А у нас… Ведь, подумайте, батенька, какое блаженство умереть на чистенькой подушечке с руками и ногами целехонькими, без крику, без гаму… Малина, а не смерть! Прощайте! Сейчас придут носильщики. А вы руки-то себе уксусцем помойте, да и вообще, одним словом, подальше от этой шельмы-молдаванки…
И доктор исчез за палаткой. А больной, лежа на своем жестком ковре, бессмысленно глядел