Иллюзия и правда. Игнатий Потапенко

идёт? Скоро ли взмахнёт он своей волшебной палочкой, и вслед затем польются божественные аккорды?

      Всем хорошо знакомо это начало. У каждого в сердце звучат эти глубокие, то стонущие, то замирающие, то торжествующие аккорды, незаметно переходящие в яркую, прозрачную и полную могучей юности мелодию. Это «Фауст», которого все знают наизусть и всё-таки ходят слушать, как спешат все в сотый раз пожать руку старому, вечно милому другу.

      На сцене всё готово. И старый, потёртый картон, долженствующий изображать раскрытый пергамент древней книги, и оловянный кубок, со вставленной в него стеклянной пуговицей, блеск которой публика будет принимать за жаркий блеск фамильного бриллианта, доставшегося доктору Фаусту от отдалённого предка, и страшный череп, коему суждено свидетельствовать о неимоверно глубокой учёности доктора, и солнце, которое взойдёт именно тогда, когда это будет надо, – и всё-всё готово.

      Готов и Мефистофель. Неимоверно широкими шагами расхаживает он за кулисами, слегка прихрамывая, как истый чёрт, только что вышедший из ада. Его потешное лицо с неимоверно-горбатым носом, с неимоверно косыми и приподнятыми бровями, с чертовски острой бородкой, – дышит в самом деле злобой, только не дьявольской, а настоящей человеческой злобой. Когда он случайно, проходя мимо, заглядывает в уборную, он задыхается, и ноги его начинают дрожать. Там, в уборной, сидит и беседует с антрепренёром его соперник… «О, я хотел бы послушать, как он споёт Мефистофеля! Хотел бы я посмотреть, как он его провалит! – шепчет он с бешенством, со злобой, с завистью, с ненавистью, со всеми вражескими чувствами, соединёнными в одно гигантское желание раздавить, уничтожить, превратить в прах противника. – Подлец! Он готов служить за грош, а я не уступлю ни одного рубля, хотя бы помирал с голоду… Да, это у него большой шанс!.. Но посмотрим, посмотрим! Я им сегодня покажу, что я такое! Я потрясу театр, я развалю стены громом рукоплесканий и криками восторга»… И в этот момент что-то кольнуло у него в сердце. На миг он остановился как вкопанный; он вспомнил… Ах, там, дома!.. Если он не развалит стены театра громом рукоплесканий и криками восторга, если он не устоит на месте 1 баса, – там будет голод, и его бедная жена, его маленькая дочка, – будут страдать… Он чувствовал, что голос у него «опустился», в горле жар и сухость. Если так будет дальше, у него не выйдет ни одной ноты, и он погиб…

      Однако, там уже началось, он ничего не замечает, всё шагает, шагает, и с каждым шагом злоба его растёт. О, если бы только могла вместить его грудь, то в неё влилось бы столько злобы, что он, вместе со своим гримом, вместе с этим огненно-красным плащом, превратился бы в настоящего дьявола.

      «О, смерть, о, смерть, когда же ты

      Мне дашь успокоенье?

      Коль ты бежишь, коль ты бежишь,

      Так я пойду к тебе-э-э навстречу»…

      Фауст отлично взял эту высокую ноту: «к тебе-э-э» и разбудил его от мучительного забытья. «Однако, сейчас мой выход! Боже мой!» Он схватился за голову и заковылял по узкой, грязной и тёмной лестнице вниз, в преисподнюю, так как Фауст уже предавал проклятью «все радости земные и цепи земной тюрьмы», «состав телесный, несовершенный и больной» и пр., и пр.