было объясниться. Но Марья Петровна требовала, чтобы он, во что бы то ни стало, шёл с нею. Тогда Чигринский почувствовал решимость напрямик сказать ей, в чём дело.
– Слушайте, Марья Петровна, неужели вы думаете, что я могу проводить вас?
– Почему же нет?
– Да вы взгляните на меня.
– Ну-те, я гляжу.
– Да вы присмотритесь хорошенько.
Марья Петровна подошла к столу и взяла даже свечку и с слегка комическим видом начала тщательно осматривать его. Вдруг она рассмеялась.
– Однако… В самом деле! Но как это удивительно: я вас знаю столько времени и никогда этого не замечала. Да, это невозможно!
– Вы не замечали оттого, – с видимым смущением говорил Чигринский, – что вам это ещё ни разу не понадобилось. Какое же вам могло быть дело до моего костюма?
Да, только теперь Марья Петровна разглядела, во что был одет Чигринский… Она знала, что он был очень беден, жил скудными уроками, но не подозревала, что бедность его доходит до такой степени. Сюртук у него был до того потёрт и изношен, что в некоторых местах блестел, как хорошо вычищенный сапог. Подкладка иссеклась, и кое-где концы её, в виде чёрных ниток и тряпиц, выглядывали из рукавов и из-под полы; крахмальная манишка, воротничок, манжеты – всё это отстояло от стирки, по крайней мере, недели на две. Но самое ужасное, это были его узенькие, совершенно обтягивавшие ему ноги брюки, слишком длинные, внизу истёртые, оканчивавшиеся какой-то бахромой странного вида.
С глубоким смущением стоял перед нею Чигринский и мечтал о том, чтобы ему как-нибудь провалиться сквозь землю.
– Да, да, в таком виде нельзя, конечно! – говорила Лопатина. – Но послушайте, я хочу пойти на вечер! Вы должны проводить меня.
– Марья Петровна, – отвечал Чигринский, – ведь вы же знаете, как я хотел бы этого, вы знаете мои чувства…
– Ах, Господи! Зачем тут чувства! Тут надо сюртук и рубашку, а вы говорите о чувствах… Чтоб пойти на вечер, вовсе не надо никаких чувств.
– Но что мне делать! Что ж я могу поделать? – восклицал Чигринский.
– Почём же я знаю? Не могу же я доставать вам сюртук! Согласитесь сами, что это невозможно.
Чигринский начал задумчиво и нервно ходить по комнате. Лопатина уселась за стол, подпёрла голову руками и, видимо, испытывала страшную досаду. Его шаги раздражали её, и она, сидя к нему спиной и не подымая головы, нервным голосом промолвила:
– Слушайте, если вам так уж очень хочется ходить, то вы можете делать это в своей комнате.
Чигринский остановился, скорбно посмотрел на неё, потом направился к двери и вышел. Он прошёл по тёмному коридору, в котором горела прибитая к стене маленькая лампочка, дававшая, однако, очень много копоти и мало света. Он вошёл в свою комнату и зажёг свечу. Здесь было очень трудно шагать, но всё-таки он не мог обойтись без этого. Он не мог сидеть или лежать на месте, и его прогулка походила на какие-то безумные прыжки: сделав три шага в одном направлении, он должен был возвращаться.
«Странное существо женщина, – философски размышлял Чигринский, – до какой степени она зависит от каприза,