его. Вдруг я заметил, что к тете подошел какой-то малыш и подергал ее за платье. Я нашел это бесцеремонным и был еще сильнее возмущен, увидев, как тетя дала ему пакетик каштанов. Но я не успел выразить свое детское возмущение вслух – земля вдруг исчезла у меня из-под ног, и я обнаружил, что меня быстро тащит через парк какой-то бродяга, лица которого я не мог видеть. Рот мне заткнули грязным носовым платком, не дававшим кричать от злости и страха. Я ничего не видел, кроме мелькавшей земли под ногами моего похитителя, обутыми в разбитые грязные башмаки из коричневой кожи – мужские башмаки на женщине с ногами, как у пахотной лошади. От ее заплатанного платья тоже воняло, словно от лошади – пот, месяцами пропитывавший его, пах, точно испарения от навозной кучи в жаркий день. Таща меня прочь, женщина хрипела от натуги. Первоначальное потрясение начало проходить, и я забился в ее необычно сильных руках.
– Тихо, щенок, – скомандовала она, но я брыкался и извивался, словно пойманная рыба, пока наконец мы оба не шлепнулись на землю.
Я вскочил на ноги, выплюнул изо рта гадкий платок и бросился назад – прямиком в объятия тети Нэнси.
– Держи ее! – завопила она, видя, что нищенка и ребенок бегут к выходу. – Держи!
Но нищенка и ребенок избежали поимки. Я прильнул к Нэнси, обессиленный пережитым. Она была очень бледна, и я чувствовал, как она дрожит.
– Ты не должен говорить родителям об этом, – сказала тетя. – Мама ужасно расстроится.
Однако дома мои страхи рассеялись, и, не удержавшись, я похвастался своей смелостью в противоборстве с похитительницей. Впрочем, мой рассказ возымел совсем не тот эффект, на какой я рассчитывал: мама упала в обморок, а тетя Нэнси тут же разрыдалась.
– Это была та самая нищенка, что сидела у наших дверей всю неделю, – всхлипнула она.
– И около школы еще до Рождества, – добавил я.
Все трое молча уставились на меня.
– Около школы? Ты совершенно уверен? – строго спросил папа.
Я кивнул.
– Она там продавала цветы почти каждый день.
Мама опять начала плакать, и я очень быстро пожалел, что не послушался тетю.
– Ступай в свою комнату, Эдди, – распорядился папа.
– Но, папа, я же не виноват!
– Сейчас же, – неумолимо прибавил он.
День или два прошли в приглушенных разговорах и слезах. Порешили на том, что сразу после вакаций я отправлюсь в другую школу, за городом.
– Там ты будешь в безопасности от этой черни, – прошептала мама, целуя меня в лоб. – Я не перенесу, если с тобой случится что-нибудь плохое, милый мой.
– Я тоже, если что-то случится с тобой, – шепнул я в ответ.
Вскоре меня отослали от моей дорогой мамы, чтобы ни одна гнусная торговка цветами в Лондоне не могла угрожать мне.
Куперз-Армз, Роуз-стрит, Ковент-Гарден
12 апреля 1784 г.
Роза моя, маргаритка моя, моя колумбина!
Глядя на каждый цветок, я о вас лишь одной вспоминаю![8] И думаю: отчего же прислал я вам незабудки, чтоб вы не забыли меня? И розмарин – для памятливости[9]. Молю, любимая!