придет к вам, будет уже Новый Год.
С Новым годом, родимые мои! С новыми надеждами, с новой любовью к старому мужу, с новой и крепкой радостью и, наконец, с мировым успехом – на который мы с тобой имеем такое большое основание, который мы заслужили своим страданием и своим мозгом, черт возьми!
Приехал сегодня утром[167]. Сейчас 5 ч[асов] вечера. Вновь охватила меня моя прочная тоска, вновь я в «Тамбове», который в будущем станет для меня каким-нибудь символом, в таком же смысле, как «Волков»[168], как тяжкий сон в глухую тамбовскую ночь, развеваемый утром надеждою на свидание с тобой.
Начал проводить годовой план работ через местные органы. Сопротивление моей системе работ огромное (я требую больших сумм на техперсонал). Если мой план принят не будет – я поставлю вопрос о своем уходе. Работать без техперсонала[169], за гроши – нельзя, отвечать я не буду за то, что обречено заранее на провал. Вопрос весь выяснится в течение 2–3 дней. Возможно, что скоро приеду снова в Москву для защиты плана работ в НКЗ[170]. Обо всем сообщу – пока не всё еще ясно. Дело запутывается, возможно, что удастся вырваться, работать с фокусами я не буду, раз не принимают трезвого плана.
Но как мне тут скучно, Машенька! Как опостылела мне моя комната и всё остальное! Передай поскорее Молотову посылаемое. Пиши сразу. Если завтра (31/XII) получу деньги, переведу 10 р[ублей] телеграфом.
С Новым годом, милые! Ваш Андрей.
Впервые: Волга, 1975. С. 164–165 (в сокращении). Печатается по: Архив. С. 455. Публикация Н. Корниенко.
1927
{106} М. А. Платоновой.
4 января 1927 г. Тамбов.
Тамбов, 4 января.
Маша! Дело твое, но ты напрасно мне не пишешь.
Я тебе сделал уже 3 посылки: телеграфный перевод на.
75 р[ублей], письмо (с рукописями рассказов) и поздравительную открытку на имя Тотки.
Как странно ты себя ведешь: скрыто, хитро и дипломатично. Я этого не заслужил. Не следует меня обвинять в том, в чем ты повинна сама. Но я ничего не знаю о тебе уже неделю и беспокоюсь.
Живу я неважно. Мороз 18–25°. В моей комнате 4–6°. Я сижу весь запакованный, ночью невозможно спать от холода. В такой пытке приходится жить. На предложение хозяйке топить больше мне было заявлено, что я могу убираться, если мне не нравится. Таковы здесь люди. И это ясно: от меня нажиться нельзя. То же на службе.
Каждое мое распоряжение подвергают шушуканью и злобной критике и т. д. Такого сволочного города я себе не представлял.
В час ночи под Новый год я кончил «Эфирный тракт»[171], а потом заплакал. Сейчас он (и «Антисексус»[172]) перепечатывается на машинке. Чем платить буду, не знаю. Как ты встречала Новый год, любимая моя? Хотя мне не жалко этих гнусных условностей. Не изнасиловала тебя там пьяная компания? Ведь ты не скажешь правды все равно.
Ну ладно. Все-таки Тамбов – это каторга. Так тяжело мне редко приходилось. Главное – негде жить.
Дома – холод (4°) и одиночество. Единственные мои знакомые – Барабановы[173]. Но и они люди не из хороших: нервные, больные