обрыва? Правда, за десять дней их так никто и не нагнал, даже если и хотел преследовать, но мало ли что еще могло приключиться?
Дон Пабло крепко держал в голове позавчерашний случай, когда путешествие и впрямь могло завершиться досрочно. Тогда навстречу им попалась целая процессия: восемь индейцев несли паланкин, еще десяток выступали в роли охраны. В паланкине сидел курака или, как таких называли испанцы, касик. В Империи кураки принадлежали к знати, не будучи инками; возглавляли общины, округа и даже небольшие провинции, занимали административные и военные должности и, являясь в основном родовыми вождями, были заодно и самыми ревностными проводниками политики завоевателей своих соплеменников. Их дети учились с детьми настоящих инков, сами они по три-четыре месяца в году проживали в столице – Куско, женились на незаконных дочерях императора13 и его ближайших родственников. А когда Империя рухнула, легко перешли на сторону новых завоевателей. Их не смутили ни принесенное их соплеменникам рабство, ни голод, которого в Империи не знали никогда, ни требования отступиться от религии предков, ни изуверства энкомендеро. Они сами стали энкомендеро, из чиновников и родовых вождей превратившись в рабовладельцев. Иные из них отличались жестокостью, перед которой меркло любое насилие самых бессердечных пришельцев. Дон Пабло уже успел повидать таких и проникся к ним искренним презрением. Эти потомственные предатели, готовые на всё ради сохранения собственных привилегий и положения, вызывали в нем отвращение.
Дорога в том месте была слишком узкой, чтобы спокойно разойтись: кто-то должен был уступить. Один из индейцев-охранников затрубил в подобие горна и на скверном испанском потребовал, чтобы дон Пабло сошел с дороги и свел с нее лошадь «со своей потаскухой». Он так и выразился, возможно, впрочем, не слишком хорошо понимая, что говорит. Словечко, которое он подобрал, принадлежало к лексикону такого отребья, что было странно, где вообще он мог его услышать, а главное, услышав, «инкорпорировать» в свой собственный язык. Не раздумывая, дон Пабло ударил его по лицу, и, даром что телосложением дон Пабло был худ, удар оказался такой силы, что «трубач», обливаясь кровью из сломанного носа, упал и потерял сознание. Другие индейцы заволновались. Дон Пабло обнажил шпагу: не «игрушечную», парадную, какие уже входили в моду при дворах Старого Света и даже в Лиме – столице вице-королевства Перу, а самую настоящую, боевую – длинную, тяжелую, грозную, способную колоть и рубить и если рубить, то хоть головы с плеч. Индейцы тоже были вооружены, но – странное дело – сбились в кучу и даже не подумали пойти в атаку. Занавески паланкина раздвинулись, показалось хищное лицо. В отличие от «трубача», обладатель этого лица по-испански говорил превосходно. Но и его лексикон был родом словно из портового кабака. Дон Пабло шагнул вперед. Тогда обладатель хищного лица что-то прокричал на своем языке, обращаясь