вынуждены считать друзьями, и которым, в общем-то, наплевать и на кровь, и на свои погибшие души. Как быстро люди, Кармадон, забывают о преступлениях, как быстро трава забвения покрывает давешние могилы, и как быстро надежда нового дня перечеркивает тревогу прошлого.
– Все правильно, милорд, – отозвался тот, которого назвали Кармадоном, – зло, к сожалению, переплетается во вселенной с добром, и от этого никуда не уйти; ваша сила постоянно вытесняется силой иной, а что касается слишком быстро заросших могил, то это дело вполне поправимое; одно только ваше слово, милорд, и здесь будет столько могил, что в округе не хватит безутешных вдов, готовых оплакать погребенных в них мертвецов!
– Всему свое время, Кармадон, всему свое время, – отозвался тот, которого назвали милордом, – мы прибыли сюда на праздник Иванова Дня, а также на раздачу щедрот тем местным нуждающимся индивидуумам, которые верят в нас больше, чем в Того, кто создал небо и землю. Кроме этого, как ты знаешь, у нас есть здесь еще одно неотложное дело. Придет пора, и ты проявишь свое искусство во всем его блеске и великолепии; даже демоны смерти должны время от времени отдыхать; да и по Москве мы еще не гуляли; сколько, кстати, мы здесь уже не были?
– Лет десять, милорд, – подсказала, низко приседая, Лючия. – Вроде бы совсем немного, но такое ощущение, что наступила другая эпоха; как будто прошло лет пятьсот, а то и тысяча.
– Нет, Лючия, ты не права, – ответил ей старший в компании, – это все внешние перемены, а сущность человека как была, так и осталась прежней, такой, какой вылепилась она при Сотворении мира; что десять, что пятьсот, что пять тысяч лет, – человек, дорогая моя, не меняется; все те же пороки присущи ему на протяжении всей истории человечества, все те же страсти кипят в его беспокойном сердце, все те же следы алчности и разврата раскаленным клеймом, незримо, а иногда даже вполне явственно, врезаются в его божественное лицо. Меняется, Лючия, только мода и стиль архитектурных построек, меняется лишь внешний вид городов и убранство жилищ, меняются декорации и костюмы актеров, а внутренняя сущность людей, сущность вечной человеческой комедии, не меняется никогда; и в этом залог нашей вечной власти над слабым и немощным человеком, который ради сиюминутной выгоды, ради горсти обагренных кровью червонцев, готов продать нам свою бессмертную душу!
– Ах, маэстро, как же вы бесконечно правы! – блеснула ослепительной улыбкой Лючия. – Взять хотя бы наше вчерашнее приключение на празднике Иванова Дня, – все произошло именно так, как вы только что говорили: эти голые ведьмы и упыри визжали от радости, ползая по земле, и подбирая брошенные вами монеты; а ведь они оплачены кровью невинной девушки, да и несчастный поэт, который ее убил, тоже ничего хорошего в жизни уже не увидит!
– Как знать, Лючия, как знать, – загадочно ответил господин в черном костюме. – Иногда в смерти заключено больше жизни, чем об этом принято думать, и величайшие трагедии иногда