фигурой и золотистой головкой. В свои семнадцать лет она была свежа и прекрасна как ясное весеннее утро.
Красивый брюнет, казалось только что соскочивший с картинки модного журнала, стоял около Нелли и крепко держал её руки, стараясь заглянуть в её опущенные, скрытые под тенью пушистых ресниц глаза. И торжествующая усмешка сверкала в молодом ещё, но уже порядочно помятом лице брюнета. Он верил в свою силу, в своё знание женского сердца. Девушка, только в мае покинувшая стены института, почти ребёнок… Жаркий румянец стыда на её полудетском личике, испуганные движения, трепет её груди – как всё это понятно и красиво!.. И как страшно много для неё в этом первом признании, в первом поцелуе!
В гостиной, кроме них, не было никого.
Опущенные тяжёлые драпри и портьеры создавали искусственный полумрак в этой красивой комнате, где мебель казалась разбросанной причудливыми группами капризной рукой. Там, за стенами гостиной, всё спало в томящем зное безоблачного июльского дня, скованное неодолимой дрёмой. Страшно было раздвинуть портьеры и перейти в залитый солнцем, весь сверкающий в его лучах зал… Казалось, что так и окунёшься в горячую ванну.
– О, какое институтство, Нелли!.. Где вы вычитали, что влюблённые целуются при публике?
– Нет!.. Нет!.. Это нельзя… Вы понимаете?.. Грешно обманывать… Ах!.. Боже мой!.. Уж если вы так хотите, то поцелуйте меня при Лили! – набравшись смелости, выкрикнула девушка почти с отчаянием.
У брюнета лицо вытянулось. «Вот так удружила!»
За этой Лили, замужней сестрой и опекуншей Нелли, у которой девушка теперь жила по выходе из института, Вроцкий «ухаживал» целых два года, и безуспешно… Ей-то уж, конечно, он последней признался бы в своих стараниях завладеть сердцем Нелли.
– Нет!.. Это… это чёрт знает что такое!.. – вспылил Вроцкий и вдруг испуганно оглянулся.
Сноп яркого света ворвался в комнату. На пороге, подняв одной рукою портьеру и напряжённо вглядываясь в полутьму гостиной серыми близорукими глазами, стояла маленькая красивая брюнетка.
– Нелли… Жорж… Вы здесь? Представьте, какой ужас!
– Qu'est-ce qu'il y a?[1] – пробормотал Жорж, отскакивая от девушки как резиновый мяч и стараясь состроить равнодушную мину.
– Мёртвое тело нашлось…
Елизавета Николаевна опустила портьеру, упавшую мягкими тяжёлыми складками, и снова они все очутились в полумраке.
«Слава Богу, ничего не заметила», – подумал Жорж.
– Представьте!.. Верстах в пяти отсюда… около станции К***… поездом раздавило какого-то мужика…
– То есть… собственно говоря… что тут ужасного?.. – опомнился, наконец, Жорж, вскидывая на нос пенсне и опять чувствуя почву у себя под ногами.
– Как что ужасного, Жорж?.. А знаете ли… Здесь прелестно!.. Как легко дышится!
Она оглянулась и села на мягкий пуф, стоявший по дороге.
– Да мало ли народу давят поезда каждый день! Что вы, собственно, нашли здесь сенсационного?
Стоя перед Елизаветой Николаевной, спиной к Нелли, заложив руки в карманы своего невозможно короткого пиджака и медленно раскачиваясь на каблуках, он был великолепен как всегда.
– Ne dites pas de bêtises, George!..[2] Это будет первое мёртвое тело, которое я увижу.
– Ah!.. C'est autre chose…[3] А зачем вам его видеть?
– Вы забываете, что я – писательница! – напомнила Елизавета Николаевна и с комичной важностью высоко подняла свою хорошенькую головку.
– Saperlipopette!..[4] Я всегда с удовольствием забываю об этом… Для такой прелестной женщины…
– Знаю, знаю наперёд всё, что вы скажете… Это скучно, наконец!.. Нет, в самом деле, – заволновалась Лили, – если мне когда-нибудь придётся описывать смерть? Помните, у Тургенева?.. У Толстого?.. Ведь, это всё с натуры.
– Мм… – глубокомысленно мычал Жорж, продолжая раскачиваться на каблуках.
– Я положительно стою за то, чтобы писать с натуры… Этого вымысла, фантазии отнюдь… Я – реалистка… Этим, конечно, объясняется успех моей первой повести.
«Опишет… Как пить дать, опишет… – думал Жорж, крутя пенсне кругом пальца. – И дёрнула меня нелёгкая ухаживать за нею прежде!.. Всё дело испортил… А главное – целиком выставит… Имя, и то еле изменит… Ох уж эти реалистки»…
– A propos…[5] Что вы тут делали? – полюбопытствовала Елизавета Николаевна.
– Анна Николаевна потеряла свой альбом, и мы его искали здесь, – не сморгнув, соврал Вроцкий.
– О, неправда! – крикнула Нелли, молчавшая всё время. – Альбом в беседке… Вы это знаете… Зачем вы говорите неправду?
Нелли вспыхнула; ей стало так стыдно за себя и за Вроцкого, что слёзы выступили у неё на глазах.
– O, sancta simplicitas![6] – неловко рассмеялся Вроцкий.
«Вот и извольте с такими дурами тонко свои