шляется… а дети горбатые от недосмотра…
– Да ведь и ваши на няньках… да еще русских няньках… Дело – случая…
– Пусть… её глаз в доме нужен… При хозяйке все иначе идет… Те же няньки – шелковые…
– Словом, ты доволен?.. – усмехалась Анна.
– А, конечно, доволен… Язык у неё длинный?.. Верно… Но у кого этого нет?.. И мужчины судачат не хуже баб… А что она сама не зарабатывает, – и незачем… И своего – семейного дела – по горло… Что это за семья… наконец, где муж не кормилец и не глава?
– Это власть рубля, – только… – смеялась Анна. – Не даром вы за нее держитесь…
Петр Николаевич и смолоду относился скептически к женскому вопросу, а когда с годами кругом развелось столько дам – учительниц, врачей, чиновников, писательниц и даже… драматургов… (Ты, Господи, видишь, чего только нет!) – и когда его Софья Сергеевна неожиданно оказалась в числе отсталых, – Петр Николаевич не только по своей консервативной натуре, но уже прямо из самолюбия сталь ярым противником женской независимости. Он желчно радовался всякой выходке графа Толстого против высшего женского образования и как бы прятался за его авторитет. Кидти Левина – семьянинка и хозяйка – вот его идеал женщины.
И если случалось Петру Николаевичу так вдруг ополчиться на жену и упрекнуть ее под горячую руку в дармоедстве, – он скоро сознавал, что просто сорвал на ней сердце, и ему было совестно. Он старался помириться, заигрывал с надувшейся Софьей Сергеевной, с видом побитой собаки, жалко и виновато виляющей хвостом перед хмурым челом хозяина… Вот когда Софья Сергеевна подымала голову и чувствовала свою силу…
Но выходило как-то так, что после тринадцати лет, уверяя сестру в своем счастии и благополучии, – Петр Николаевич в глубине души все-таки оказывался ярым противником брака… Было тут что-то, с чем он не мог помириться, чего не мог простить кому-то… Хуже всего, что ведь и виноватого-то не находилось, а обида была на лицо… Та вопиющая социальная несправедливость, которую так оригинально осветил Глеб Успенский… Действительно: он, как корень, ушел под землю… Из цветущего человека стал какой-то жердью за десять лет брака, волосы и зубы стали падать, весь организм захирел и расшатался… Совсем как те старые пьянино, что таскают по дачам годами. С виду будто целы, а педаль гудит, клавиши щелкают, молоточки сломались, где мыши изгрызли замшу, где моль поела фланель… Музыкальные инвалиды…
Так и он… Вкуса к жизни уже нет. Еще лет десять – и он будет клячей. Кто подымет детей на ноги? У него навряд ли хватит сил дотянуть эту лямку… Вот он бежит еще сейчас, подгоняемый бичом беспощадной жизни, подбодряя себя, напрягая все силы, – но устает и теперь… а старые клячи не бегут, как бы ни свистал над ними кнут. они только помахивают хвостом да укоризненно трясут головою…
Лучшие годы ушли на борьбу за право иметь семью. Теперь одна мечта – дотянуть до пенсии. А придет этот желанный день, и он будет уже руиной – без запросов и стремлений. И заграницу не потянет,