Поднял руку, посмотрел в окно, прошептал что-то и снова уснул! Профессор, я работаю в клинике вот уже тридцать лет, мне ли не быть уверенной!
Он не видел счастливых слез дедушки. Не видел, как Мелани закрыла лицо руками и залилась смехом, таким счастливым, таким безудержным, что суровый старик Рон улыбнулся, услышав его из окна.
Пять лет стали ступенью к новым годам труда, к морю усилий и боли. Но ничто не могло сравниться со счастьем от преодоления этой маленькой ступени.
Когда ты впервые за пять лет поднимаешься, поворачиваешь голову, открываешь глаза – это боль. Солнце слепит, сами собой катятся слезы. Когда ты двигаешь руками – заново учишься управлять совершенно чужими тебе железками, которые должны стать твоими ловкими помощниками, а пока только рушат аппаратуру, отказываются подниматься или опускаться, – это боль, боль, боль в суставах, мышцах, во всем полуживом-полумеханическом теле. Когда ты впервые с усилием садишься на кровати – это счастье. Это победа и праздник. Но счастье – это секунда. Мартин теперь понимал это. Счастье – это секунда, ради которой нужно работать и чувствовать боль. Через секунду, ощущая слабую улыбку на губах, ты уже падаешь на пол, снова потеряв контроль над своими неловкими конечностями. Падаешь, ощущая новую боль. Боль во всем теле, боль, доходящую до самого центра мозга, будто бы прогрызающую себе дорогу, вьющую гнездо где-то там, внутри несчастной головы.
Мартин научился договариваться с ней, научился задабривать свою боль. Они почти стали друзьями. Ведь когда проводишь с кем-то бок о бок практически все время, нужно находить какие-то компромиссы. Он убаюкивал ее, ложась спать. И просил: «Тише-тише-тише», когда медленно шел на онемевших ногах, опираясь о стену и бессильно сползая на пол. «Тише-тише-тише» – он знал, что боли не миновать, просто мысленно просил ее не свирепствовать над ним, побежденным. И когда он признавал себя побежденным, боль слегка утихала, видно, почувствовав свою и без того беспредельную власть. Но с новой силой она взвивалась, когда он, уже было упавший и замерший на полу, поворачивался на живот и начинал ползти, сжав свои наполовину металлические челюсти, не замечая, как из левого глаза текут и текут злые слезы. Боль будто бы боялась проиграть. А Мартин будто бы знал, что когда-нибудь она действительно проиграет. И поэтому позволял себе это унизительное попрошайничество: «Тише-тише-тише», потому что за всеми падениями, ударами, судорогами и сдавленными криками лежала его, Мартина, победа над самим собой, над болью, над смертью.
Мартин ждал этой победы как резкого удара, как вспышки света, как оглушительного рева болельщиков, разрывающего тишину. Но она не была такой. Победа рассыпалась, как брызги фонтана, а он собирал ее по частям и все никак не мог собрать. Он почувствовал, что частица победного ликования у него в кармане, когда впервые, пошатываясь на слабых ногах, секунду простоял без чьей-либо помощи, а затем мешком повалился на пол, разбив губу. Еще кусочек победы он зажал в кулаке, когда, балансируя руками, прошел от койки к окну и, обернувшись, увидел зеленые искорки