друге. Ее были до сих пор прекрасны – огромные, красиво посаженные, обрамленные густыми ресницами. Некогда именно в них наверняка сосредоточивалась главная притягательная сила ее красоты, и, хотя теперь они запали и потускнели, в них по-прежнему светился незаурядный ум. Вся кожа от высоких выступающих скул до подбородка была изборождена глубокими морщинами. Словно кто-то натянул ладонями сухую тонкую кожу так, что под ней зловеще угадывались очертания черепа. Плотно прилегающие к голове непропорционально большие уши казались чужеродными наростами. В молодости она, наверное, прикрывала их волосами. Сейчас волосы были зачесаны назад и собраны в высокий тугой валик, что делало ее лишенное всякого макияжа лицо голым, – лицо человека, готового к действию. На ней были черные брюки и блуза из тонкой серой шерсти с длинными рукавами, подпоясанная ремешком и застегнутая под самое горло. Ноги, обутые в широкие черные туфли с перепонками, в своей неподвижности казались приклеенными к ковру. На столике справа от кресла лежала книга в бумажной обложке. Дэлглиш заметил, что это была «Обязательная литература» Филиппа Ларкина. Леди Урсула накрыла книгу рукой и сказала:
– Мистер Ларкин пишет: «Не подлежит сомнению, что идея стихотворения и какой-то его фрагмент или хотя бы строка приходят к автору одновременно». Вы с этим согласны, коммандер?
– Да, леди Урсула, согласен, пожалуй. Стихотворение начинается с поэзии, а не с идеи.
Он ничем не выдал своего удивления ее вопросом, потому что знал: шок, горе, травма по-разному воздействуют на людей, так что если такое странное начало облегчало ей дальнейший разговор, ему нетрудно скрыть свое нетерпение.
– Быть поэтом и библиотекарем если и необычно, то не так уж удивительно, но быть поэтом и полицейским представляется мне явлением эксцентричным, почти извращением.
– Вы считаете, что поэзия враждебна разоблачению или разоблачение – поэзии? – поинтересовался Дэлглиш.
– О, разумеется, последнее. Что, если муза настигнет… нет, это неверное слово, – если муза посетит вас в разгар расследования? Хотя, насколько я помню, коммандер, ваша муза в последние годы стала вас избегать, – заметила она и добавила с легкой иронией: – К нашему величайшему сожалению.
– Такого пока еще не случалось, – ответил он. – Вероятно, человеческий ум устроен так, что может одновременно осваивать лишь один опыт.
– А поэзия, конечно, весьма напряженный опыт?
– Один из самых напряженных.
Внезапно она ему улыбнулась, и улыбка озарила ее лицо почти интимной доверительностью, словно они были давними спарринг-партнерами.
– Вы должны меня извинить. Подвергаться допросу следователя – дело для меня новое. Если существует уместная в таких случаях форма диалога, то я ее еще не нашла. В любом случае благодарю, что не стали обременять меня выражением сочувствия. На своем веку мне довелось получать слишком много официальных соболезнований.