простить до конца своей бессмертной жизни.
Он честно передал сыну все, что умел и знал. Научил тому, что входило в кодекс родовитых французских вельмож: рыцарской гордости, воинской отваге, преданности присяге, чувству собственного достоинства, которое наказал беречь превыше всего. Отдал все, кроме… любви. Оставил ее для той – единственной, которую не уберег. И по которой не переставал убиваться.
В ночь перед восемнадцатилетием Франсуа, отец позвал его в кабинет, находившийся в высокой башне замка. Стояла умирающая осень, прелый запах которой настойчиво проникал в комнаты и зависал без движения. Его не могли прогнать ни горящие камины, ни пучки душистых трав, которые раскладывали слуги по углам.
В кабинете отца пахло заброшенностью: застаревшей пылью пергаментов, неживой сыростью дождя, душными испарениями уставшей земли, приготовившейся заснуть под снегом.
«Как в могиле», – шевельнулось предчувствие у Франсуа. Ни камин, ни свечи не горели. Лишь полная луна – неприветливая, отчужденная, освещала комнату через проржавевшие решетки узкого, островерхого окна. Там стоял Жерар и, склонив голову, смотрел на что-то в собственных руках. Его фигура, облитая голубым лучом, создавала растянувшуюся по полу тень, которая была чернее остальных предметов и выглядела скорбно. Войдя в комнату, Франсуа не решился наступить на нее, обошел стороной и остановился поодаль.
– Иди сюда, – сказал отец, не поворачиваясь.
Когда сын подошел, Жерар протянул миниатюру в овальной рамке с цепочкой и спросил:
– Знаешь, кто это?
В нежном лунном свете Франсуа разглядел юную девушку с божественно красивым лицом и человечески добрыми глазами. Ее взгляд поразил: страдающий и одновременно извиняющийся. Будто девушка заранее просила прощения. За то, чего не совершала. Или совершила – ненарочно. По незнанию. По приказу судьбы. Оставила самое дорогое – ребенка без материнской заботы и ласки. Преступление, невозможное простить.
– Знаю, – кивнул Франсуа.
Он никогда не видел ее, даже на портретах, но сразу узнал. Внутренним чутьем, подсказкой крови. Сердце подскочило, загнанно затрепетало и заныло. Не физической болью, а тоской, затяжной, трудновыносимой. Будто воткнули меч в самую душу Франсуа, и оставили, потому что если вынуть – умрет на месте, а если оставить – будет мучиться, но жить.
Это была трагедия всей его молодой жизни. Франсуа вырос без любви – материнской, отцовской. В детстве страдал, плакал тайком в постели, с головой накрывшись одеялом. Молился усердно, упрашивая Бога вернуть маму, которую представлял легким летним облачком на небе и любил безмерно. Вопросов не задавал – где она, отец не рассказывал. Жестокий был. Не жалел, не утешал.
Жадно и всегда напрасно ждал он от отца малейшего знака приязни, хоть мягкого прикосновения, хоть холодного поцелуя на ночь. Так и не дождался.
Подростком задумывался: почему именно