не будет». Последние два слова «князя не будет» так меня утешили, что я позволил Грише обнять себя, и он после мира такой поднял шум, что даже собаки залаяли…
Спешу разъяснить мою радость.
Князь М., в имении которого назначалась облава, был во всех отношениях милый человек: благороден, ласков, добр и обходителен со всеми без малейшей тени приторного чванства. Всякого он умел обласкать, и в его доме в его присутствии каждый делался своим человеком. Молодой, образованный, с светлым взглядом на жизнь, покровитель всего, что только нуждается в благородном покровительстве, он вместе с тем был невольным отъявленным нарушителем всевозможных охотничьих правил: выстрелить в синицу в то время, когда на него может выйти зверь, закурить сигару перед носом напролом ломящегося волка или, соскучась стоянкой, запеть романс – все было для него делом самой мизерной важности… Правда, охотник он был не из важных, да если и делал подобные казусы, то без малейшего желания насолить кому бы то ни было или выделиться из массы окружающих людей, а просто так, с ветру, но все-таки, любя и уважая этого человека, я всегда искренне радовался, если что-нибудь мешало ему присутствовать на облаве. Так было и теперь.
Одевшись, я отправил Гришу в гимназию с поручением по пути дать знать Панкову, а в гимназии сообщить Александру Андреевичу, что в 2 часа я буду рад их видеть и потолковать о нашей поездке, которая должна состояться нынче же, часов в 6 вечера.
Необходимость видеться кое с кем из моего начальства и сослуживцев значительно сократила время; возвратись домой, я застал Панкова, Александра Андреевича и Гришу – дружина в сборе. Степан накормил нас сквернейшим обедом, потом мы проболтали за чаем часов до 5 и на тройке моих караковых, уютно уместившись в широком тарантасе, тронулись в путь по ухабистому шоссе.
Пока мы проедем 26 верст, отделяющие нас от имения Борок, я попрошу позволения сказать несколько слов о моих спутниках. Чтобы они ни делали дорогой, нас это не касается… Пускай Степан вертится и покашливает от нетерпения на козлах и поминутно надоедает кучеру: «Ты левую-то стегани – ишь она постромки повесила… Кореннику-то ходу не даешь, натянул вожжи, словно струны на балалайке… Эх, кучер!..» Пусть Гриша егозит, прыгает, шумит и восторгается… Пускай Александр Андреевич рассказывает всевозможные небылицы, приправляя их фразой: «Вы не поверите, ей-богу», – а Панков возражает ему хладнокровно: «А ты думал поверю?» – и трунит часто очень зло то над Александром Андреевичем, обзывая его зверобоем и правдогонителем, то над стариком Степаном, советуя ему не кормить людей вместо котлет угольями, так как он не самовар, а Егор Иванович Панков, и какой ни на есть, а все-таки «титулярный советник». Пусть же их тешатся, а я расскажу, что они за люди-охотники…
Оставлю в стороне своего вертопраха Гришу, о нем распространяться много нечего: единственный сын, любимец матери (отца он лишился еще малолетком), Гриша не был «маменькиным сынком», считался добрым товарищем и хорошим учеником в своем классе, что нисколько не мешало