своим носом его слюнявые дрожащие губы, распахнутые масленые глазки, горящие омерзительным возбуждением. Тем же, что и у Ирки в наш первый и последний раз после…
– Пошел ты! – Я отталкиваю его потное, пропитанное тошнотворно-приторным запахом одеколона тело. – Отвали, слышишь?! Придурок!
– Это ты придурок! – фальцетом выкрикивает Бомбос. – Тоже мне, герой! Полтора года говно месил, пока другие учились и работали!
Видимо, он что-то прочел в моих глазах, поскольку осекся, отшатнувшись. И даже приподнял ладошку, нелепо, как баба, ожидающая пощечины. Чуть-чуть, самую малость, но мне и этого хватило, чтобы переварить злость и отвращение. Пусть он катится к чертям вместе с этим вонючим кабаком… Хватит с меня боев…
Локтями пробивая дорогу, с шумом выплевывая из груди перегретый воздух, я вылетаю на улицу, оставляя за спиной недовольные возгласы:
– Куда прешь?!
И сочувственные:
– Перегулял…
Следом выскакивает взъерошенная Ирка:
– Что случилось?
– Я ухожу.
Она обиженно дуется:
– Почему? Еще рано…
– Если хочешь, можешь остаться.
– Ты прав. – Она обольстительно улыбается, поправляя волосы, хватает меня за локоть. – Здесь, конечно, не тот уровень. Нужно выбраться в более приличное место. Как насчет «Тропи-каны»?
– Посмотрим, – говорю уклончиво, стараясь погасить раздражение.
В последнее время Ирка не вызывает во мне никаких чувств, кроме этого. Что это? Неужели так и уходит любовь? Тихо, незаметно, по-английски… Тогда какой во всем смысл? Кто мне скажет? Кто знает? Я – нет…
– Идем, я тебя провожу.
В расширившихся глазах недоумение.
– Ты не зайдешь?
– Не сегодня. Извини.
– Почему?
– Голова болит.
«Какое твое дело? Я что, уже должен отчитываться?!»
– Тогда я еще здесь побуду. Ты не против?
– Нет. Почему я должен быть против?
– Ну-у, – томно тянет Ирка. – Все-таки я – твоя девушка… Что, если ко мне начнут приставать?
– Бей по яйцам и кричи «Пожар!».
Мне противны эти ужимки, тупая, бесполезная болтовня, называемая женским кокетством, убивающая на корню остатки желания. Сейчас я бы с куда большим удовольствием трахнул молчаливую дырку в заборе.
– Ты стал таким грубым, Славик… – Иркин взгляд становится холодным и колючим.
Она кутается в шубку коричневого меха. Норку. Наверное, она права. Вряд ли во мне прибавилось джентльменства.
– Извини. – Я чмокаю Ирку в сухие прохладные губы. – Не обижайся, ладно? Я позвоню.
На самом деле, как никогда, хочется послать ее ко всем чертям.
Она что-то буркнула вслед. Я не расслышал, что именно, но не стал оборачиваться, чтобы переспросить.
12
Троллейбус в это время полупуст. Пожилая кондукторша шумно сморкается в большой платок. Ее глаза слезятся от простуды. Я протягиваю монеты, засовываю в карман клочок бумаги, дающий право на проезд в этом городском транспорте.