того, Панкратьева верила в социализм и коммунистические идеалы, и при этом патологически не терпела любую несправедливость. С этим надо было что-то делать, и Люська изо всех сил раскрывала Панкратьевой глаза на окружающий мир. Даже научила ее ругаться матом. Люська совершенно искренне полагала, что для выживания в окружающей действительности просто необходимо уметь ругаться матом. Сама Люська научилась этому в первый месяц своей работы в универмаге и поняла, что это своего рода тайный язык работников торговли, без знания которого своим в их среде никогда не будешь. Люська ругалась красиво, просто виртуозно, чему и научила Панкратьеву. Потом, уже после Перестройки, Панкратьевой это здорово пригодилось, когда она стала работать с нефтяниками.
Панкратьева, в свою очередь, изо всех сил билась над Люськиным внешним видом, уверяя, что Люська настоящая красавица, только ей надо срочно изменить прическу, макияж и манеру одеваться. Короче, полностью взять и все поменять.
– Кто б говорил! – возмущалась Люська. – На себя посмотри, у тебя прическа, как у африканской деревенщины.
– Совершенно верно, – спокойно соглашалась Панкратьева. – Признаю свою ошибку. У меня волос на голове очень мало, они тонкие и жидкие, вот я и решила увеличить их количество с помощью химической завивки. Кто ж знал, что такое получится? А тебе просто необходимо попасть к Марку Шеферу.
Шефер был самым модным в Ленинграде парикмахером. К нему записывались в очередь за месяц, за стрижку он брал бешеные деньги – 15 рублей, но все равно пользовался огромной популярностью.
– Вот еще! Деньги на ветер выбрасывать, – не соглашалась с подругой Люська. – Я, вон, и так к Ленке Евстратовой хожу. Она с ним вместе на конкурс в Венгрию ездила.
– И что?
– Ничего. Стрижет она очень хорошо.
– Не спорю. Но твоя Евстратова хорошо стрижет то, что ты ей скажешь, а Шефер стрижет то, что тебе идет!
В конце концов, Панкратьева все-таки уговорила Люську пойти к Шеферу. Запись к великому парикмахеру, как водится, организовал Люськин папа. В последний момент Люська, конечно, попыталась проспать и прикинуться больной, но Панкратьева приехала заранее, выволокла ее из постели и терпеливо ждала, пока Люська нарисует лицо, без которого она за порог не выходила.
– Ты, Люся, даже не индеец на тропе войны, – издевалась Панкратьева, пока Люська рисовала свой образ. – Тебе с таким лицом в цирке выступать на пару с собакой Лютиком.
– Вот сейчас обижусь и никуда не поеду! – Люськиному возмущению не было предела.
– Еще как поедешь! Ты ж не хочешь папу подвести. К Шеферу не так просто попасть, а тебя из уважения к твоему отцу пропихнули вне очереди!
Последний раз Люська попыталась сбежать, когда они уже стояли перед обитой дерматином дверью в кирпичном двенадцатиэтажном доме в фешенебельной новостройке на проспекте Мориса Тореза. Но Панкратьева крепко держала Люську за руку и сказала, что даст ей в ухо, если она еще раз рыпнется. На звонок дверь открыл мужчина приятной наружности.
– Мы по записи, – сообщила