ставил в номер «гвозди», которые ему приносили. В глазах у него появился блеск. Он стал энергичнее в движениях, определеннее в суждениях, стал охотнее выходить вечерами в коридор – потрепаться (обычай, заведенный Аджубеем). Стал меньше трещать пальцами при знакомстве с гранками и полосами, идущими в номер.
Все вышесказанное, над объяснениями чего мы не склонны были ломать головы, внушало надежду, что и статья Сахнина окажется проходимой.
Мы зашли к Воронову в тот благословенный момент, поздно вечером, когда все полосы завтрашнего номера, пользуясь газетным жаргоном, подписаны, то есть редакция завершила над ними работу, а сигнальный экземпляр, за изготовление которого целиком отвечает типография, еще не поступил на подпись редактору, и в ожидании его можно расслабиться.
Юра, когда мы вошли в редакторский кабинет, сидел, точнее, полулежал в своем рабочем кресле в излюбленной позе – длинные ноги до отказа вытянуты вперед, чуть ли не колени выглядывают из-под стола; голова – на уровне подлокотников, пальцы во рту – грызет в задумчивости ногти.
Первое, что он сделал, взглянув на заголовок, где в осуждающей форме фигурировала фамилия Соляника, дернул себя за пальцы левой руки.
Мы с Кимом переглянулись. Дальше – хуже. Потеребив небрежно страницы рукописи и приложенного к ней досье, он глянул куда-то мимо нас и выдал свое сакраментальное: «Это глазами надо посмотреть».
Два следующих дня ни я, ни Воронов к этой теме не возвращались. Сахнину, который не вылезал из редакции, курсируя между рабочим отделом, секретариатом и моим кабинетом, в ответ на его приставания мычали что-то невразумительное.
На третий день Юра после появления в редакции тут же зашел ко мне и изящным движением длиннопалой руки бросил, как козырную карту в игре, рукопись мне на стол:
– Надо готовить к набору.
– Будем печатать? – поглупев от радости, спросил я.
– Меня это не смущает, – и это была вторая коронная фраза Ю. П., которой отнюдь не всегда завершалось его намерение «глазами посмотреть».
Как только он ушел к себе, я вызвал Кима…
Дальше все шло по хорошо знакомому сценарию.
Пока рукопись, как гусеница в бабочку, превращалась сначала в гранки, потом в верстку, потом в «стояк» на полосе и, наконец, в статью очередного номера, выпущенного тиражом под десять миллионов, этаж, где тайное вмиг становилось явным уже в силу специфики производства, жил задержав дыхание. Кое-кто опасался, что главный может в последний момент передумать; другие беспокоились, что запущенную машину остановит или притормозит под любым предлогом какой-нибудь чиновник из большого или малого ЦК, куда, в соответствии с установленным порядком, направлялись планы очередного номера.
Больше всего опасений связывали с уполномоченным Главлита, и он-таки действительно потрепал нам нервы. Но не по существу, а по мелочам – в заботе, чтоб не раскрылась какая-нибудь государственная тайна, связанная