Двоеборов, следовательно, все-таки перестал быть собой. Впереди его ждало будущее, прочно и наглядно оформившееся в виде Шишова.
– Не трогайте его, – вмешался Боков. – Вы разве не видите, что он помешался?
– Блаженный, – вторил ему отец Михаил.
Емельянов, согласно кивая, заряжал опустевшую винтовку.
– Вы тоже к нам пожалуйте, – пригласил он, не отрываясь от своего занятия.
В церкви воцарилась тишина. Она нарушалась лишь потрескиваньем печного огня, в котором, за отсутствием дров, догорали жалкие пожитки арестованных. Тем запретили брать доски из штабеля.
– Надо идти, – негромко сказал Лебединов. – Не все ли равно – раньше или позже?
Кряхтя, он поднялся.
– Мы выйдем! – закричал он. – Оставьте в покое больного. Неужели вам мало четверых?
– Вообще-то, господа, я никуда не собирался идти, – мрачно обронил Боков. – Но раз уж приходится…
В годы, минувшие после переворота, пока набирала силу новая власть, опасные словечки и выраженьица типа «господ» придерживались в запасе и высказывались все реже; теперь прорвало.
Шишов не согласился с предложением.
– Считаю до двух, – сказал он. – А потом – на кого Бог пошлет. Тьфу, стерва!… Не Бог пошлет, а пролетарский гнев падет.
Прицелился в черную, копошащуюся гущу и стал художественно водить винтовку из стороны в сторону.
– Вы, вроде, из крестьян, – пробормотал Лебединов, немного знавший Шишова и Емельянова по обрывкам их бестолковых бесед.
Двоеборов пошел к выходу, перешагивая через тела. Многие с готовностью уворачивались, ворочались, освобождая ему дорогу.
– Чего провоцируете? – заорал кто-то от печки. – Выметайтесь по хорошему, пока остальные не пострадали! Хотите отмучиться – извольте, пути не заказаны…
Лебединов двинулся следом за Двоеборовым.
– Хворого, хворого захвати! – напомнил Емельянов. – Сейчас мы его вылечим.
– Может, оно и к добру, – прошептал отец Михаил, присел, подхватил Фалуева под мышки. – Вставайте, Константин Архипович, на все воля Божья.
…Они уже стояли на пороге, поддерживая Фалуева всем малым миром насилья, обреченным на разрушение, а стрелки шутовски расступались, освобождая проход, когда автомобиль, наконец, вскарабкался на горушку и остановился в сорока шагах от храма. Вслед за первой подъехала и вторая машина, более вместительная и свободная, не считая шофера. Из головного авто выбрался сутулый человек в черной коже, при галифе. Его крупный нос и вздернутый подбородок тяготели друг к другу, дабы слиться в единую дугу. За первым гостем последовал и второй, мало чем отличавшийся от Шишова и Емельянова.
Тот, что был в кожаном и имел откровенно комиссарскую наружность, быстро пошел к церкви, маша на ходу какой-то бумагой.
– Вывести мне пятерых! – командовал он еще издалека. Подойдя ближе, небрежно отрекомендовался: – Младоконь,