материнский взгляд, Назар спохватился, разгладил лицо до выражения сплина не жиже баронского и пояснил: – У меня там терялся… кое-кто, в той стороне. Впрочем, уже неважно, с тех пор мои вкусы изменились.
– Ах, проказник! – Жанна понимающе прикрыла дивные аквамариновые глаза. – И ведь кто бы мог подумать, глядя на тебя, крошку в матросском костюмчике, такого послушного всегда, такого кроткого… Впрочем, нет. Ты, кажется, послушным был только на стадии пеленок. Лежишь, помню, хорошенький такой, в матросских пеленочках…
Почтительный сын взял мать под локоток в шелках и, царапаясь о тут и там выступающие бриллианты, повел ее в столовую. Нежное воркование Жанны хрупким эхом растворялось по анфиладам комнат, поглощаемое персидскими коврами, стенными панелями драгоценного дерева и прочими излишествами интерьера, праведным трудом добытыми отцом семейства в далеких заграницах.
Никон Берин, выдающийся портретист и донжуан, с начала восьмидесятых гремел на уже тогда загнивающем Западе, запечатлевая в присущей ему авангардной манере лики и чресла победителей из списка Форбс. Ежегодная ротация в рейтинге миллионеров, неиссякаемая энергия художника и его авторский подход к изобразительному искусству гарантировали Никону полную занятость. И в краткие минуты простоя, и на пике страды он не забывал оказывать мелкие услуги приятелям, самым преданным патриотам своей Родины, честным труженикам с холодными головами и горячими сердцами. Таким образом, объекты творчества Никона тоже иногда становились пылкими друзьями Советского Союза, а при новой России, в период увлечения маэстро нестандартными материалами типа пластилина или полония, даже иногда приказывали долго жить от стыда за свое прежнее русофобство. В закордонных вояжах Берин и его благодетели помнили о семье художника – осиротевших без отца и мужа Жанне и маленьком мальчике с ассирийскими кудрями, для которого папа был человеком-легендой вроде меча-кладенца: с одной стороны, исторический факт, а с другой – все очевидцы уже умерли.
Сам выходец из затерянного рыбацкого поселка, художник еще в бурные времена сватовства поклялся не дать своим детям жить так же, как отцы и деды. У суровых поморов, вероятно, были свои ценности, но маленький Никон успел застать только скромность. Практичный, как его предки, он все же верил в более материальные выражения любви и начал расширение семьи с добычи необходимой для воспроизводства населения жилплощади. По мере обретения популярности и доверия со стороны товарищей его семейное гнездо расширялась, чудесным образом наполняясь ценными безделушками и артефактами покрупнее, пока в один прекрасный день квартиру Бериных не пришлось вынести за черту города и присвоить ей статус отдельной деревни, Заозерной-17.
Тут в неге и покое долго завязывался, наливался силой и, наконец, распустился ядовитый, как оказалось впоследствии, цветок Жанниного тщеславия. Среди немногочисленных предметов, полученных