не путаешь? Ты выглядишь старше.
– Нет, пан.
– Хорошо. Национальность?
– Галичанка.
– Нет такой национальности! Нет! Надо говорить – украинка.
– Хорошо, пан. Украинка.
– Вероисповедание?
– Католичка.
– В каком году твоя мать продалась польской разведке?
– Что, пан? Какой разведке?
– Не ври! Если ты не сознаешься – мы посадим тебя в тюрьму. На пятнадцать лет. Ты выйдешь оттуда старухой.
Я машинально посчитала – мне будет около тридцати. Не такая уж и старуха. И тут же ужаснулась – столько лет провести в мрачной камере…
– Пан, я не знаю ни про какую разведку.
– Хорошо. Сейчас ты подпишешь протокол допроса.
Он заскрипел ручкой. Я сидела, жмурясь от яркого света. Болело лицо, распухли губы. Страшно хотелось есть.
– На, подписывай, – он сунул мне листок.
Я плохо читала по-русски, особенно рукописные буквы, однако суть я поняла сразу. Там было написано, что я не знала о том, что мама была в польской разведке. Ничего страшного – но я поняла, что подписывать такое нельзя.
– Пан, я не могу это подписать.
– Что? Ты, сука…
Он вскочил, схватил меня за шею и сдавил ее железными пальцами. У меня поплыло перед глазами. Он швырнул меня на пол, с размаху ударил ногой в живот. От дикой боли я скрючилась, у меня перехватило дыхание так, что я даже не могла кричать.
– Ты, сука, подпишешь, или я тебя сгною в тюрьме!
Удар, еще удар. У меня что-то хрустнуло внутри. Господи, не бывает же так больно…
Он схватил меня за ночнушку, приподнял в воздух, так, что я повисла, болтая ногами. Поднес близко к своему лицу, зашипел:
– Сволочи, западники, ненавижу вас…
Бросил меня снова на пол, сел за стол, нажал кнопку звонка. Бросил появившемуся в дверях солдату:
– Увести.
Отправили меня не в ту камеру, где я была, а в общую. Открыв скрипучую железную дверь, бросили в толпу людей. Толпа не расступилась, мягко приняв удар на себя. Я сползла по чьему-то телу на пол. Кто-то подошел ко мне, пощупал пульс. Потом потрогал разбитое лицо.
– Доня, ты откуда? – спросил мягкий женский голос. Я приоткрыла глаза. Надо мной склонилась типичная галицийская крестьянка.
– Из Львова, – ответила я.
– А, я смотрю, худенькая какая. В деревне таких не бывает.
– Тут нет моей мамы? – спросила я в надежде.
– Не знаю, доня. Нас тут много. Смотри сама.
Я приподнялась и обвела камеру глазами. В полумраке увидела жуткую картину – в небольшой комнатке находилось несколько десятков женщин разного возраста, все избитые, изможденные, с потухшими глазами. Они сидели и лежали буквально друг на друге. Мамы среди них не было.
– За что тебя? – спросила сидящая недалеко девушка.
– Не знаю. Ни за что, – ответила я.
– Сильно били?
– Да.
– Да нет, если ходить можешь – значит, не сильно. Ты же еще школьница?
– Да.
– Вот гады, никого не жалеют.