и уныло ходить по пустынным комнатам, где так заразительно звенел прежде смех Альбиеры. А Леонардо? Что если он без матери, избави Бог, станет слоняться без толку по флорентийским улицам и, чего доброго, попадет в дурную компанию?
В одно утро Леонардо не пошел в школу, не пошел он и к маэстро Тосканелли: маме Альбиере стало так плохо, что пришлось послать за духовником. После исповеди все стали подходить и прощаться с больной. Леонардо душили слезы, и он выбежал из комнаты…
– Отошла… отошла… О пречистая Дева!.. – раздался вдруг скорбный крик бабушки, и, бледная-бледная, она показалась на пороге спальни. – И к чему живу я, старуха, никому не нужная, и к чему идут к Тебе такие молодые, счастливые! Боже, Боже! Ты один ведаешь, что творишь!
Леонардо заплакал, прижавшись к ее старческой, морщинистой руке, тихо, скорбно, беззвучно…
Не стало Альбиеры, и все пошло не так в доме нотариуса. Бабушка все время уныло и мрачно мурлыкала какую-то похоронную песню и говорила, что скоро ее черед: недаром собака так воет по ночам во дворе. Синьор Винчи не мог видеть этой мрачной старческой фигуры, вечно уныло перебирающей свои темные четки. Он сразу осунулся, точно постарел на десять лет; и стал реже и реже бывать дома, где все ему напоминало покойную жену.
Наконец однажды он сказал матери сквозь зубы, глядя в окно:
– Так жить нельзя. Надо жениться.
Эти слова заставили бабушку Лючию уронить от страха работу.
– Доброе дело! – сказала она через минуту равнодушно и глухо, потом спросила, как будто дело шло о покупке нового плаща: – Есть на примете? Молодая? Красивая? Из хорошей семьи? – И когда Пьеро кивнул на все утвердительно, синьора Лючия равнодушно процедила сквозь зубы: – Женись, пожалуй… Кто такая?
– Франческа Альфердини.
– А!
Ее тусклые глаза, на минуту оживившиеся, снова потухли. Для нее не было ни настоящего, ни будущего; она вся принадлежала прошлому, где остались одни только могилы.
Не все ли равно ей было, Франческа или Мария, – они не заполнят в ее сердце места, которое принадлежало Альбиере. И она молча принялась за свое нескончаемое шитье.
Леонардо утешился скорее.
Когда после смерти мамы Альбиеры он пришел в первый раз к Тосканелли, учитель заметил, что мальчик рассеян.
– Что с тобой? – спросил он, отведя Леонардо в сторону. – Отчего ты все время пропадал?
Леонардо рассказал учителю про свое горе. Тосканелли несколько минут молча ходил по кабинету, задумчиво разглаживая длинную седую бороду.
– Да, – сказал он грустно и торжественно, – люди умирают, родятся, любят, изменяют, дерутся и горюют… И все это так мелко, так скоропреходяще… И все это – пыль и тление… А там…
Он взял мальчика за руку и подвел к окну. На темном небе ярко-ярко горели крупные звезды.
– Там тысячи миров, – сказал Тосканелли каким-то новым голосом, густым и могучим, как голос пророка, – там тысячи миров, мальчик! На каждой из этих далеких звезд, быть может, копошатся биллионы таких существ, как мы! Они тоже страдают, радуются,