неопределенно кивнул, хотя ничего он на самом деле не знал, просто не хотелось выглядеть неучем. – Знаете, везде орлы немецкие висят, свастики, само собой разумеется, какие-то фразы на немецком, цитаты из Гитлера: про доблесть, про гордость и все в таком духе. Какие-то у них там парады, марши. Пока мы там стояли и я их пытался уговорить Ванечку не обижать, через платформу все маршировали и песни пели. Что-то про величие духа и презрение к смерти. Но, вообще, знаете, немецкий язык они удачно выбрали. Немецкий просто создан для подобных вещей. Я, видите ли, на нем немного говорю… Вот смотрите, у меня где-то здесь записано… – Сбиваясь с шага, он извлек из внутреннего кармана куртки засаленный блокнот. – Постойте секундочку, посветите мне, будьте любезны… Где это было? Ах, вот!
В желтом кружке света Артем увидел прыгающие латинские буквы, аккуратно выведенные на листе блокнота и даже заботливо окруженные рамкой с трогательными виньеточками:
Du stirbst. Besitz stirbt.
Die Sippen sterben.
Der einzig lebt – wir wissen es.
Der Toten Tatenruhm.
Латинские буквы Артем читать тоже мог, научился по какому-то допотопному учебнику для школьников, откопанному в станционной библиотеке. Беспокойно оглянувшись назад, он посветил на блокнот еще раз. Понять, конечно, он ничего не смог.
– Что это? – спросил он, вновь увлекая за собой Михаила Порфирьевича, торопливо запихивавшего блокнот в карман и пытавшегося сдвинуть с места Ванечку, который теперь отчего-то уперся и начал недовольно рычать.
– Это стихотворение, – немного обиженно, как показалось Артему, ответил старик. – В память о погибших воинах. Я, конечно, точно перевести не берусь, но приблизительно так: «Ты умрешь. Умрут все близкие твои. Владенья сгинут. Одно лишь будет жить в веках – погибших слава боевая». Но как это слабенько все-таки по-русски звучит, а? А на немецком – просто гремит! Дер тотен татенрум! Просто мороз по коже! М-да… – осекся вдруг он, устыдившись, видимо, своего восхищения.
Некоторое время они шагали молча. Артему казалось глупым и злило то, что они, наверное, уже шли последними, и неясно было, что происходило за их спинами, а тут вдруг приходилось останавливаться посреди перегона, чтобы прочитать какое-то стихотворение. Но против своей воли он все катал на языке последние строчки, и отчего-то вспомнился ему вдруг Виталик, с которым они ходили тогда к Ботаническому Саду. Виталик-Заноза, которого застрелили налетчики, пытавшиеся пробиться на станцию через южный туннель. Тот туннель всегда считался безопасным, поэтому Виталика туда и поставили, ему ведь лет восемнадцать только было, а Артему как раз стукнуло шестнадцать. А тем вечером еще договаривались к Женьке идти, ему как раз знакомый челнок дури новой привез, особенной какой-то. …Прямо в голову попали, и посреди лба была только маленькая такая дырочка, черная, а сзади ползатылка снесло. И все. «Ты умрешь…» Отчего-то очень ярко вдруг вспомнился разговор Хантера с Сухим, когда отчим сказал: «А вдруг там нет ничего?» Умрешь, и никакого продолжения нет. Все. Ничего не останется. Кто-нибудь потом, конечно,