физических потребностях и ненасытною душою стремясь обнять мир духовный. Глубок этот океан, но потонуть в нем – божественно-достойно человека. Даже сухое изучение языков доставляет божественное удовольствие, когда будешь смотреть на него не так как на механический предмет, но как на живое познание человеческого слова во всех его видах».
Петров сохраняет широкий, философский подход к лингвистике. В языке – в соответствии с господствовавшими в то время понятиями – он видит выражение духа народа. Но характерно, что Петров при этом стремится к специализации, ограничивает свои занятия языкознанием. Впрочем, мечтает он еще об изучении естественных наук. Но это – потом, попозже, когда станешь «поживать профессором в родимой матушке Москве»: «Это именно науки тридцатилетнего мужа».
Профессором Московского университета Петров действительно стал. И не ошибся сроком – стал в тридцать восемь лет. Но перед этим еще была двухлетняя научная командировка в Париж, Берлин и Лондон, преподавание санскрита в Казанском университете.
Как-то накануне заграничной поездки Петров заметил в письме к Белинскому: «Я смотрю на науку как на ремесло, которому судьба научила меня для того, чтобы снискивать нужное пропитание». Петров, конечно, наговаривал на себя: наука была его призванием, доставляла ему подлинное духовное наслаждение. Но все же в его словах была и доля истины: Петров подчеркивал значение деловитости, практицизма и необходимого ограничения занятий.
Стихов Петров уже почти не писал и не печатал: «Эта дурь прошла». К широким философским и эстетическим проблемам, которые занимали кружок Станкевича, тоже интереса не проявлял.
Поэтому-то Станкевич и Петров, встретившись после долгой разлуки, «не сошлись». Слишком уж разнились их склонности и направление развития.
Разумеется, и Станкевич не остановится на месте. Уже в сентябре 1834 года, по возвращении из северной столицы, он писал Неверову: «Я много обязан тебе и Петербургу: я начал дорожить временем». Но дело не только в экономии времени. Пройдет год-два, и Станкевич вместе со своими московскими друзьями почувствует, что необходима большая строгость в самом мышлении, что широкое и расплывчатое романтическое, истинно «московское» умонастроение нуждается в коррективах, в углублении. Однако решения задачи они будут искать в несколько ином, опять-таки философском направлении. Но об этом – разговор впереди.
В духовном, интеллектуальном развитии общества нередко возникают так называемые знаковые слова, нацеленные на передачу сути этого процесса. Чаще всего это заимствования из других языков, но измененные, подвергнувшиеся соответствующей огласовке, приспособленные к новым обстоятельствам. Вот только один пример: «прекраснодушие».
Слово это ввел в русскую речь член кружка Станкевича Михаил Бакунин (в предисловии к опубликованному им переводу «Гимназических речей» Гегеля. – Московский наблюдатель, 1838, ч. 4), и оно, это слово, сразу же пришлось кстати. А почему