ходьбой на улице, я подумала, что в своей манере говорить, уставившись не на собеседника, а вдаль, выглядывая там что-то, припоминая и откладывая, может быть, на другой раз, она напоминала сказительницу и что слова «правда» и «ложь» применительно к ней были бы неорганичны.
Купол собора сиял изнутри: гигантский фонтан света, расплескивающийся по миру. Уставленным в ночь глазом циклопа башенный фонарь шарил во тьме. Он нащупывал сырость ближнего парка, скользил по кирпичным границам самой богатой в мире страны с гулькин нос, дотрагивался до безымянных фасадов, натыкался на устроившихся как попало на покой съежившихся тружеников и тунеядцев колоссальной страны Яилати. Один из них, завернувшись в плед, бесформенно застыл, прислонившись головой к превращенному в питьевой фонтанчик саркофагу рядом с дверьми столовой для бедных. Изъеденное морщинами лицо спящего было счастливым. Возможно, уже во сне он предвкушал завтрашний обед.
Тоска
«Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть», – пела Надя, идя со мной в ванную по длинному коридору, где порой мы встречали красивого матроса с влажными волосами и вафельным полотенцем на голом плече.
Она пела, когда застилала постель, пела, когда убирала или кипятила воду на маленькой плитке, пела, когда взбивала яичный белок.
«Виседельарте, висседамор», – стенала девушка-то́ска, которая не хотела больше жить, потому что «тоскавала» по любимому, которого коварно убили. Как только тоска об этом узнала, она, как следует разбежавшись, выпрыгнула из замка и разбилась насмерть.
Вместо тоска́ Надя говорила то́ска, и мне нравилось это, как все неправильное. Тоска изъяснялась на непонятном языке. Точно как я, когда чувствам не находилось места и только нездешние, ритмичные слова могли их передать.
История Травиаты была не менее грустна. Я устраивала влажную теплицу в мягких высоченных подушках и раздумывала над тем, что горе Травиаты тоже было в любви. Она поссорилась со своим любимым и больше не хотела гулять с ним по набережной и нюхать глицинию, как мы с Надей. Не улыбалась больше при виде матросов, не плясала твист и не ела жареную кукурузу с солью. Она заразилась от то́ски и заболела чихоткой: начала чихать и не могла остановиться. Эта чихотка изводила ее до того, что она не могла ни есть, ни спать, и только любимый мог бы ее прекратить, но когда, наконец, он все-таки появился, было слишком поздно: она исчихалась до смерти.
В любви таилась гибель, но в то же время в ней было что-то влекущее, иначе почему Надя отдавалась своему пению с таким глубоким чувством?
Мне нравилось следить за Надей, делая вид, что я сплю. Она носила неповторимые платья и древние кофточки из шелка, всегда прикрепляя к вырезу брошку, за которой пряталась заколка с маленькой, размещающейся за пазухой пластмассовой коробочкой.
Каждое утро она доставала из высоких круглых коробок три шляпы, выбирая, какую надеть.
Предметы, деревья и цветы при ней обнажали свою суть,