что это стало моим самым первым воспоминанием, будто жизнь началась с блевотины.
Я спрашивал любого зэка, и оказалось, что я не один такой. Кто-то помнил себя с момента, когда ему в три года вырвали аденоиды, то есть о боли и крови. Кто-то с первого испуга и унижения, когда его, сидящего на горшочке, сильно наказали за то, что обрисовал фломастером обои. В любом случае жизнь каждого начиналась в одиночестве, с боли, слез, грязи и унижений, потому что жизнь начинается тогда, когда остается самое первое воспоминание. И часто – это воспоминание о том, как было плохо и никто не пришел на помощь.
С мерзким чувством, что забытое дерьмо возвращается, я покинул здание.
– Чертовы аналитики, – бормотал я, вытирая рот рукавом. – После них только хуже.
«Чертовы психоаналитики…»
Где-то я слышал эту фразу. Реплика из американского кино. Смешной фильм про неудачника, которого все достало. Он психанул, пошел к доктору, а потом, выйдя от него, сказал: «Чертовы психоаналитики! После них только хуже!»
Помню, он шел и матерился во весь голос, отражаясь в зеркальных витринах. Это выглядело стильно. Так стильно, что самому хотелось стать таким же незадачливым и очень злым, которого все достало. Он шел по улице в расхристанном пальто, а перепуганные прохожие уступали ему дорогу. Он был типичным неудачником из кино: небрит, слегка пьян и очень нервный, но весь кинозал завидовал ему (как он идет, как делает, как ругается) и мечтал стать таким же неудачником. Девочки влюблялись в него, я видел по глазам, и любили все полтора часа экранного времени, пока шел фильм. Мужчины, серьезные мужчины, у которых все в порядке, глядя на него, мечтали в одночасье растерять весь порядок и обрести такую же размашистость в движениях, словно он идет, а углы домов сами прогибаются, чтобы не мешать ему ходить и размахивать руками. Это все режиссер. Это он так устроил, чтобы люди завидовали неудачнику, чья жизнь сплошное дерьмо.
Я спускался с холма. Ноги сами несли. Ветер попутный, на душе легко, будто сделал дело и гуляю смело. Спускаться хорошо. Не нужно думать, говорить, ничего не нужно. Я отражался в витринах, орал и матерился, а перепуганные прохожие уступали дорогу. Все было как в кино про неудачника, которому я завидовал. Углы домов волшебно прогибались, а злые менты отводили взгляды в сторону. Тюрьма была далеко. Километрах в пятнадцати.
Я вспомнил о газете. Это все добрые силы. Это они подстелили газетку, чтобы я плавно спустился с горы. Без них я бы на нее не поднялся. Зачем же нужен малолетка? А для того, чтобы кричалось в кайф:
– Чертовы психоаналитики!!! После вас только хуже!!!
В тюрьме отобрали все книги. Менты сказали: «Не положено». Можно только две: Библию и Уголовный кодекс. У меня были разные книги, но такие, что на воле время от времени запрещаются. Библии и Кодекса не было. Мне разрешили оставить одну книгу в желтой обложке. Я сказал менту, что она, как Библия, тоже религиозная. Мент полистал, увидел на картинке толстого Будду с кругом вокруг головы, как рисуют на иконах, и снял запрет.
Стал я жить в тюрьме при помощи