гранок разошлось по разным людям, которым книга была послана для предварительного ознакомления. Такие предварительные оттиски делаются с каждой книги. Иногда они даже не сшиваются, а просто скрепляются пружиной.
Прошло еще немного времени. По-прежнему уйма народу говорила о книге и интересовалась, когда же она выйдет в свет. Но она не могла выйти, пока этого не захочет Боб, – если он вообще захочет. А он не хотел.
Время шло, некоторые злились и любопытствовали все больше. Не имеет значения, что это его работа, говорили они. Не имеет значения, чего он хочет, говорили они. В конце концов, какое он имеет право? И вот им удалось достать пару копий тех гранок, и они начали изготовлять копии копий. Эти копии продавались даже лучше, чем значки.
Некоторые газеты заметили, что́ происходит, и решили напечатать части книги, длинные рецензии, рассуждения и разоблачения. Ни Бобу, ни нам это не понравилось. Мы знаем, что у художника есть право самому решать, как поступать со своей работой. И издатель должен защищать это право, а не нарушать его. Это должно быть известно всем. Вы не трогаете того, что вам не принадлежит, а единственное, что нам принадлежит в полной мере, – наша работа.
Поэты и писатели рассказывают нам о наших чувствах. Они находят способы выражать невыразимое. Иногда они говорят нам правду, иногда – лгут, чтобы не разбивать нам сердца.
Боб всегда был впереди – он находил в работе такие пути, которые, может быть, трудно понять. Однако многое из того, что он тогда написал в «Тарантуле», сейчас понять не так уж трудно. Люди меняются, меняются и их чувства. Но «Тарантул» не менялся. Боб хочет, чтобы он был опубликован, и, значит, настало время его опубликовать. Это первая книга Боба Дилана. Вот так он ее и написал – теперь и вы это знаете.
Пушки, устнокнига сокола и трещак ненаказанный
арета/ кристаллическая королева музыкальных автоматов[3] гимна им напыленная в ране пьяного переливанья внемлет калечной волне сладкозвучной и криком приветствует о великую отдельно взятую бобину эльдорадо и тваго битого личного бога но ей же не смочь она вождь тех когда следом вы, ей не смочь у ней нет позади ей не смочь… под черными цветастыми железнодорожными вентиляторами и сенью фиговых листьев и псами всенощных кофеев, растут как арки и снадобья гармонькины батальоны болезных тру́сов, булдыги с быльём пока что настойчивей и громче стоны и руки похоронного барина с единственным страстным поцелуем репетируют с самых сумерек и забираясь в кусты с каким-нибудь излюбленным врагом срывая почтовые марки и чокнутых почтальонов и отрекаясь от всяких чинов и дерзанье знакомей чем само по себе, необходимо, чтоб знать что мать не дама… арета без целей, вечно одна и всего на шажок мягче неба/ да будет ясно что этой мелодией владеет она а также ее дипломатами чувств и ее землей и ее музыкальными тайнами
цензор в полуприцепе с двенадцатиколесным приводом
заходя за пончиками и щипля
официантку/ ему женщины нравятся сырыми и с
сиропом/ он