в гостиной, от пола до потолка зеркало стояло, на светлой еловой тумбе. Отец стучал по нему ногтями: запылилось, надо бы протереть! Мачеха зло подходила, комкая тряпку в кулаке, терла, терла, будто дыру протереть хотела. «Вот, глядись в свое венецианское стекло!».
Взрослые гляделись. А она – нет.
Вот лишь сегодня. Этой ночью. Исподтишка. В тайное зеркало старого шкафа.
Тронула пальцем грудь. В другой руке крепко держала платье, словно боялась – взмахнет рукавами, улетит. Глаза обшарили плечи и ребра. Скользнули вниз. Как устроен человек? У женщин внизу треугольник. У мужчин отросток. Это для размножения. Она читала в старинной энциклопедии. Она все знает. И даже больше. Но о страхе нельзя говорить. Нельзя думать. О нем нельзя помнить. Он просто есть, и все. Не надо тревожить его.
Довела взглядом до коленей, до лодыжек, до пальцев ног. И взмахнула парчой. И скользнула в нее обреченной рыбой. Сама прыгает в сеть. Сама забьется, заплещет хвостом, плавниками, задохнется. Ударят багром по голове; счистят чешую; разделают, разрежут – зажарят на чугунной громадной сковородке – и зеленью посыплют, и подадут к столу.
И родители будут есть и похваливать: а, черт возьми, как вкусно! Неужели это наша дочь?
Добавки! Еще!
Стояла босиком, в парчовом платье, перед зеркалом.
Потрогала, как живую, туго скрученную из золотой парчи маленькую розу над вырезом между грудями.
Дверь пропела: ми, ми-бемоль, ре. В детскую спальню шагнул человек.
Манита резко, на одно мгновенье, увидела в зеркале: летящий наискось снег, и закинутое лицо, и кричащий рот, и серебряную брошенную во тьму монету щеки, и ночь взметнулась и повисла смоляными космами, и борьба, и стон, и красное, красное горькое густое варенье, медленно, толстыми каплями, стекает по белым голым плечам, по живой голой свече, а ей гореть-то – миг, другой, и погаснет.
Отец взял ее обеими руками за плечи.
– Манита! Что ты тут творишь? Среди ночи?
Ее голова обернулась к нему.
А она сама все так же глядела в зеркало.
Ее стало две, не одна.
– Я? Ничего. Я сплю.
– Манита! Врешь и не краснеешь! Ты же не спишь.
– Я сплю.
– Ты крадешь из шкафа мамины наряды. Если что испортишь? Она с меня голову снимет.
Ее лицо глядело на отца, а ее глаза глядели вглубь страшного зеркала.
– Ты боишься ее.
– Не боюсь, а берегу.
– Меня ты не бережешь.
– Ну ладно! Ну хватит!
Попытался повернуть ее к себе целиком. Манита стала как стальная. Как бронзовый памятник Ленину, Сталину. Ее ноги вросли в паркет. Не вырвать.
Отец осилил. Теперь они стояли лицом к лицу.
Манита потеряла зеркало из виду.
И потеряла страх.
Глазами обожгла глаза отца.
Послала из-под ощеренных зубов презрительный выдох его прокуренным, колким губам.
Прикрыла ладошкой парчовую розу, как пойманного